ла задирать Россию. Но я не Илмари. Моя голова вдвое меньше его головы, и в ней едва хватает места для заботы о самом себе.
Годы были трудные для Суоми. Еда и одежда выдавались по карточкам, а деньги не стоили ничего. Они попадали ко мне в довольно большом количестве, наши послевоенные деньги, однако бесполезно было пытаться что-либо видное на них купить. Зато они вполне годились для уплаты моего старого долга за новый дом. Я без особенных лишений полностью рассчитался с Арви Сайтури менее чем за три года. А потом стал зарабатывать на себя.
Постепенно дела в стране опять повернулись к лучшему. Куда же им было иначе повернуться? Ведь это была финская страна, и двигал в ней делами финский человек. Кто другой на свете мог бы в этом с ним сравниться? Никто. Любой другой не рискнул бы сюда проникнуть на поселение в те отдаленные времена, когда еще не было здесь хозяина. Любой другой бежал бы без оглядки из этого угрюмого угла земли, где все пространство заполняли холодные скалы, мох и дерево, пригодные без человека разве только на то, чтобы служить надгробием всему живому. Никого не могли они порадовать своим видом и никого не могли привлечь к себе на жительство. Только финн сумел разглядеть скрытую в них красоту, и только он сумел извлечь соки жизни из этого мертвого царства.
Откуда взялось у него это умение оживлять бездушный камень? Не сидело ли оно в нем еще в те давние времена, когда он двинулся с востока к берегам прохладных северных рек? Какая причина заставила его избрать именно это направление? Только одна, как видно, могла быть к тому причина. Железное упорство и угрюмость, скрытые в нем, искали природу, таящую в себе те же качества. И в течение столетий он продвигался и продвигался на север, пока не ступил на этот безжизненный гранит, где встретил наконец испытания, достойные его сил.
Судьба знала, кого привести в этот холодный, мертвый край. Она искала сердце, способное испытать любовь к этой неприветливой угрюмости, и не ошиблась в своем выборе. Сердце финна прониклось теплотой к суровой красоте открытого им нового края, и этот край дал ему в ответ на сердечную ласку все, что было необходимо не только для поддержания жизни, но и для услады его взора и души. С той поры душа финна составила с этой угрюмой природой одно целое, и уже невозможно было представить их раздельно. И тем дороже для финна стал этот край: ведь понадобилось вложить в него очень много человеческого тепла, много пота, крови и слез, прежде чем отозвался он на это своими дарами.
Медленно и трудно обживалась эта земля человеком. Не раз проходила по ней война, пожирая скудные припасы жителей. Но снова неутомимые финские руки возрождали разрушенную жизнь. Поколение за поколением упорно сопротивлялось чужеземцам, словно бы отстаивая свое право обитать в этом холодном скалистом безмолвии, ревниво оберегая цельность своей финской души.
И вот плоды их усилий: на месте суровой северной пустыни создано зажиточное государство маленького народа, которому вежливо кланяются теперь за это великие народы. На бесплодном камне выросли красивые города и селения, не уступающие по своему благоустройству городам народов с более счастливым климатом. На бесплодном камне вырастил финн сильное потомство высокорослых и статных людей. На бесплодном камне создал он такой избыток товаров, что постепенно начал уделять от своего избытка другим народам сотни и тысячи тонн свинины, масла, яиц, не говоря уже о древесине, целлюлозе, бумаге и мелких судах. Какой другой народ сумел бы совершить такое чудо?
И вот теперь тоже, едва пронеслась над финской страной гроза последней, самой страшной войны, как уже покрылась она вся из конца в конец новыми строительными лесами, и опять без устали трудились повсюду золотые финские руки, ведя страну к новому взлету благополучия.
Только у меня пока еще не предвиделось никакого взлета. Как видно, один я из четырех миллионов жителей Суоми продолжал идти скорее под уклон, чем вверх, подстегнутый горячими заботами добрейшего Арви Сайтури и еще Гитлером, который дал мне войну и взял у меня жену. Поэтому я ничего не уделял другим народам от своего избытка. Такой уж я был скупец. Зато и выручка от проданных кем-то товаров шла мимо моего кармана. В богатой стране только меня одного почему-то обходило богатство, стесняясь, должно быть, отягчить мой хребет своим сладким бременем. Все остальные четыре миллиона не были им, вероятно, обойдены. Так, надо полагать, обстояло дело в Суоми, хотя я и не очень хорошо это разглядел. Все остальные пребывали в ней, должно быть, в полном благополучии, ибо разве богатство всей страны не означает в равной мере богатство каждого ее жителя?
И только я один случайно выпал из этого непременного правила. Не о взлете приходилось мне думать, а о том, чтобы закрепиться хотя бы на ровном месте. И все чаще начал я опять вспоминать свою родную деревню Кивилааксо. Не тот уже был у меня возраст, чтобы без конца скитаться. Пришла пора найти себе постоянное место на земле. А кроме Кивилааксо, ничего иного не приходило мне в голову. Как-никак там еще стоял и ждал меня мой родной дом, какой бы он ни был. И там же обитал добрейший из людей Арви Сайтури, всегда готовый дать мне постоянную, работу, пока мои руки могли выполнить ее лучше и быстрее других.
Но в это время меня пригласил к себе один состоятельный переселенец, Ээту Хаапалайнен. Он купил где-то южнее Ловизы пустынный остров Леппясаари, на котором собирался завести хозяйство. Он сказал, что, кроме дома, ему надо будет выстроить на острове конюшню, гумно, ригу, коровник, амбар, баню и три сарая, на что потребуется по крайней мере два года.
Так оно примерно и получилось. До первой зимы я успел ему срубить только один сарай и баню. Сам хозяин мало мне помогал, занятый со своими двумя старшими детьми вырубкой леса и осушкой болота. Его жена ходила за скотом, которому для пастбища пока что отвели старый ольховник, весь в зарослях малины. Она пасла скот и одновременно вырубала ольховник, на месте которого постепенно получался сырой луг, засоренный крупными камнями.
Камня было очень много на острове. Из двадцати пяти гектаров всей его площади около десяти приходилось на камень. Редкий сосновый лес, пригодный на мелкие постройки, рос почти на голых камнях. Младшая девочка очень жалела ту часть смешанного леса, которую уже вырубили. Там росло много черники и подберезовиков. А под соснами на камнях росли только горькуши да брусника. И ольховник она жалела с малинником. Но мать ей пояснила, что иначе нельзя было. Если бы не вырубили тот лес, то не было бы сейчас ни лугов, ни пашни.
Этой семье очень трудно доставалось то, что они ели. Хозяин должен был в ссудную кассу много сотен тысяч марок. Мы с ним как-то подсчитали, сколько дохода сможет давать остров в самую лучшую свою пору, когда будет засеяно все пригодное для распашки и когда траву будет давать вся земля, отвоеванная у болота. Получалось так, что даже и в этом случае выплата долга растянется на десяток лет. Я сказал ему:
— Зачем было тебе уходить с перешейка? Оставался бы там и жил сейчас на своей прежней земле.
Он ответил:
— Не от меня это зависело. Был приказ военного командования.
— А если бы не было приказа, ты бы остался?
Он долго молчал, подпирая кулаками свои мясистые щеки так, что они превратились в сплошные складки, и наконец сказал:
— Кто знает.
Жили они временно в старой хижине прежнего хозяина — рыбака. Скот поместили в новом сарае. А я прожил первую зиму своей работы у них в новой бане. Электричества, конечно, не было на острове, и мы пользовались керосиновыми лампами, хотя Ээту уже поговаривал о нефтяном двигателе, мечтая на его основе соорудить собственную электростанцию. Но ему, пожалуй, предстояло еще очень долго держать нефтяной двигатель только в своих мечтах, если иметь в виду висевшие над ним страшные долги.
А я не имел долгов. Но зато я не имел также острова и жил не в своем доме. А по субботам даже баня переставала быть моим жилищем, и я выносил из нее свои вещи, чтобы освободить место для семьи хозяина, которая сразу занимала все ее полки, моясь и парясь вволю и оставляя мне самую малость горячей воды и жара.
Вещей у меня было не много. Для инструментов я сколачивал ящик на каждом новом месте работы. А из белья заводил не более одной чистой смены. С наступлением холодов хозяин уступил мне по дешевой цене свои зимние сапоги и старый полушубок в счет моего заработка. И опять у меня не стало заботы о вещах, оставленных в Кивилааксо.
Делам на острове не виделось конца, и это меня радовало. Мне уже надоело слишком часто переходить с места на место. Постепенно я привык думать, что проведу на этом острове очень долгое время. И семья Хаапалайнена тоже, кажется, привыкла к такой мысли. Не нуждаясь в деньгах, я не напоминал хозяину о плате за работу, и это тоже делало меня в его глазах как бы своим человеком.
Как-то раз, когда я работал, потный и раздетый, на расчистке места для гумна, меня во время передышки продуло сырым, холодным апрельским ветром, и я простудился. Видя, что у меня жар, Ээту протопил баню погорячее и основательно меня попарил. И пока он со мной так возился на верхнем полке, в бане успели помыться и попариться все остальные члены его семьи.
К утру стало легче, и за день я окончательно отлежался. Однако с тех пор как-то незаметно повелось, что в баню я стал приходить вместе с Ээту. А так как его семья не привыкла мыться врозь, то и все остальные набивались в баню вместе с нами. И этим я как бы еще более был признан у них своим.
Но мысль о родном доме все же не покидала меня, и на следующее лето я собрался-таки его навестить. К тому времени я успел выстроить Хаапалайнену новую конюшню и заготовить деревянный верх для коровника, стены которого предстояло сложить из камня. Постройка дома и гумна откладывалась на последнюю очередь из-за недостатка крупных бревен. Их Ээту собирался пригнать из Ловизы в плоту, вместе с досками, гвоздями и рулонами толя и картона. Кирпич для печи и черепицу для некоторых крыш он тоже заказал, собираясь перевезти их на боте.