— Да, да. Может быть, еще успею.
Но я не успел и знал это наперед, потому что не собирался успевать. Зачем было мне спешить возвращаться до вскрытия залива к его дому, если он считал меня в нем чужим? А ехал я в далекую деревню Туммалахти, чтобы там взглянуть еще раз в своей жизни на некий другой дом, в котором не считали меня чужим. В том доме жил когда-то очень близкий мне человек. И пусть он сам не считал меня особенно близким, но что мне до этого? Должен быть у каждого живущего на земле хотя бы один близкий, и вот он был у меня когда-то. Его дому хотел я еще раз поклониться, прежде чем сделать в своей жизни новый, крутой поворот…
Не торопясь проехал я поездом через Оулу и Рованиеми до Мяркяярви. Не торопясь отправился оттуда пешком на юг, садясь, где мог, на попутные подводы и машины. Время было не очень удобное для передвижения по дорогам. Снег растаял, превратившись в воду, а земля еще не успела оттаять настолько, чтобы вобрать эту воду в себя. На низких местах даже дороги были залиты водой, доходившей иногда до колен. Однако все это я преодолел и на четвертый день к вечеру прибыл в Туммалахти.
Но я не пошел прямо к дому Илмари Мурто, решив попросить сперва ночлега у Эйно — Рейно. Кто-то вышел из них на крыльцо при моем появлении, а потом вышел другой. И черт их поймет, кто из них был Эйно и кто Рейно. Оба они сбрили усы, помолодев от этого лет на десять, и оба по-прежнему оставались одинаково курносыми, краснощекими, белобрысыми. Они с недоверием воткнули в меня свои дикие глаза, отливающие зеленым цветом, но сразу же узнали и отступили в обе стороны от двери, чтобы пропустить меня внутрь. При этом они сказали почти в один голос:
— Милости просим!
Все те же две комнаты составляли их жилище. Но на этот раз населения в них было больше. Я так и не сосчитал до утра все это ползающее, бегающее и кричащее, что они успели создать вчетвером за девять последних лет. Все это было на одно лицо, совместившее в себе синие глаза матерей и зеленые глаза отцов, и все было прикрыто сверху одинаково светлыми волосами разного размера и разной стрижки, от нетронутого детского пуха до первых коротких косичек.
Сами Эйно — Рейно мастерили весь вечер из дерева разные мелкие ушаты и плошки, сидя на скамье у стены. А их толстомясые, круглолицые жены входили и выходили, разнося пойло телятам, поросятам и готовя также пищу для всех остальных белоголовых обитателей этого дома, которые не поддавались моему счету: так быстро они перемещались по полу из комнаты в комнату и так много было среди них совсем одинаковых.
И когда Эйно или Рейно затянул песню про базар в Рованиеми, богатую всякими выкриками вроде «Эй!» и «Хипхей!», то в эту песню вступило все мелкое население обеих комнат, которое, помимо выкриков, особенно усердно налегало на ее замысловатый припев:
Ровареллувареллувареллуварей,
ровареллувареллуварей!
И оттого, что голоса детей звенели по-разному, а до мотива песни мало кому было дела, вся внутренность их веселого жилища действительно стала похожей на базар в Рованиеми. Но постепенно обе матери прикрыли этот базар, затащив сперва его участников за большой общий стол, откуда каждый затем попал на свое ночное место. Как они разобрались в этом шумном скоплении одинаковых личиков, глаз и волос — это их материнский секрет. А я смотрел на их мужей и не мог понять, как они их тоже не перепутают и не положат спать рядом с собой одного вместо другого. Черт их поймет, который из них Эйно и который Рейно! Жены, правда, называли их по именам, и я запомнил бы их, если бы они сидели там, где сидели. Но они были не из тех, кто способен долго усидеть на месте. И стоило им побывать обоим хоть секунду у меня за спиной, как я снова переставал знать, который из них Эйно и который Рейно.
Они недавно появились дома. Весна прервала их работу на лесных заготовках недалеко от Суомуссальми. И туда они опять собирались вернуться после того, как просохнет земля. Попутно им предстояло запахать и засеять свой участок, который они постепенно приобретали в собственность у господина Карки. Я поел у них за столом горячей толченой картошки, в которую было накрошено соленое мясо, и запил ее молоком. А когда передо мной поставили кружку кофе с теплой ржаной лепешкой, я спросил братьев, что нового в Туммалахти.
Эйно или Рейно ответил мне, что ничего нового нет в Туммалахти. А Рейно или Эйно добавил:
— Только поселились тут еще двое переселенцев за озером.
Эйно или Рейно сказал, что Майя Линтунен вышла замуж за инвалида войны. А Рейно или Эйно добавил:
— Но зря вышла. Парню было под сорок и выпивать любил. Вот и попал под нож спьяну в Саммалвуори. Но ребенка успел ей сделать.
Эйно или Рейно сказал, что теперь она и сама не рада, что поторопилась выйти замуж. А Рейно или Эйно добавил:
— Поторопилась, думала, никто другой уже не возьмет ее — вдову с двумя детьми. А теперь плачется: с тремя-то еще меньше надежды.
Я спросил их насчет Юсси Мурто, и они вместе рассказали мне такое:
— А Юсси Мурто живет одиноко, как медведь, и все о чем-то думает. Кто его знает, о чем он думает. В середине зимы тут проезжали иноземные господа. Попросились у него ночевать. Они сказали ему, что направляются дальше на север, чтобы поохотиться там на волков. Юсси говорит им: «Здесь тоже волков много. Можете здесь поохотиться». С ними переводчик был — канадский финн. Он перевел им его слова, и они как рассмеются! Юсси спросил, почему его слова так развеселили их. Но они ему не ответили, только еще немного посмеялись, утирая слезы. Тогда он сел в угол и молчал все время, пока они у него находились. Они обращались к нему с разными вопросами, приглашали его закусить своей походной пищей, а он сидел и молчал, только смотрел на них и слушал. Они легли спать, а он так и остался сидеть за столом в углу. И когда они утром вышли, чтобы сесть в свои машины, он не встал с места и даже не кивнул им на прощание. Такой чувствительный он к обидам. А в марте сюда наш парень приезжал с лесных заготовок. Он собирал подписи за мир. Но Юсси не взял от него ни пера, ни бумаги и сказал: «Я был членом «Суоелускунта». Парень ему говорит: «Меня это не интересует. Мне важно знать, хотите ли вы мира». А Юсси ответил: «Я предпочитаю отстаивать мир другим, более верным способом». Парень говорит: «Понятно. С помощью тех, кто вынюхивает у нас места для военных баз под видом охоты на волков. Чем больше будет у них оружия и солдат, в том числе финских, тем вернее установление мира на земле. Не так ли? В истории постоянно так и случалось: чем больше вооружалось какое-нибудь государство, тем более мирно оно жило со своими соседями. А когда оно вооружалось по самое горло, наподобие Гитлера, то наступала такая тишина на земле, как у бога в раю». Сказав это, он повернулся и ушел от Юсси прочь. А тот пошел за ним и с крыльца долго смотрел ему вслед, опять о чем-то думая. Он все время о чем-то думает и никак не может додумать. Нам он говорит: «Непонятно, почему вас не осудили за дезертирство и за нападение на охрану моста». А мы ему: «Попробуй осуди. А Укко Пекка[24] на что?»
И, сказав это, Эйно или Рейно указал на ружье, висевшее под потолком рядом с шестами, на которые были нанизаны дырявые няккилейпя. А Рейно или Эйно добавил:
— Но это его не убедило. Он говорит: «Укко Пекка ни при чем. Закон сильнее ружья». Тогда мы ему говорим: «А тебя почему не тронул этот закон? Как видно, нашлась на свете сила посильнее твоего закона». И опять он сидит и думает и даже с приятелями из своей бывшей организации реже стал встречаться.
Такое услыхал я от близнецов о последнем обитателе дома Илмари. Утром я навестил его, зайдя попутно к Майе Линтунен. Как раз в это время ее новый ребенок ушибся, играя на полу. Входя внутрь, я порадовался тишине в ее доме. Но это длилось не более четверти минуты, пока ребенок зашелся в крике. За это время Майя успела заметить меня, оторвавшись от мытья пола в задней комнате, и даже сказать радостно:
— О, Аксель пришел! Ты опять странствуешь? Опять один? Соскучился и нас вспомнил, которые тоже тебя не забывали? Это хорошо. Сейчас я…
Но тут ребенок, успевший за эти четверть минуты вдоволь запастись воздухом, принялся от него разгружаться, выпуская его наружу с большим напором сквозь все свои звуковые устройства. Получился такой концерт, от которого Майе стало не до приветственных слов. Она кинулась к ребенку, сделав мне ладонью знак потерпеть минутку. Я тоже качнул ей в ответ ладонью, как бы говоря: «Ничего, потерплю», и вышел за дверь.
Да, тронули ее тоже годы и заботы, эту работящую белокурую Майю Линтунен, которой так не повезло с мужьями. Но все женское было еще при ней в полной мере, и ее круглые щеки не отвыкли наполняться румянцем во время работы, как в самые юные годы. И если она мечтала выдать года через два свою старшую дочь за молодого Юсси, то и сама еще могла стать хорошей женой для кого угодно, если бы не три девочки. Одна из них колола дрова в сарае, одетая в старый отцовский пиджак. Я всмотрелся. Нет, это была не старшая, но и она выросла порядочно. Я взял топор из ее худеньких рук и наколол сколько было нужно, а потом продолжал свой путь.
Возле дома Илмари я сперва постоял немного. Мусти все еще был жив, но очень стар. Он узнал меня и не залаял, потыкав мордой в мою ладонь. В задней части дома слышалась возня, и я понял, что Юсси работает в своей мастерской. Я вошел туда со стороны скотного двора, вбирая носом знакомые тяжелые запахи дубильной кислоты и гнили. Он удивился:
— А ты зачем здесь?
— Так… Дело тут одно было. И вот проездом… Я ведь не работаю больше у Сайтури.
Он сказал: «А-а», — и продолжал скоблить бычью шкуру. Работал он в майке, только спереди прикрыл себя кожаным передником. Ну и руки же у него были, у этого Юсси! Он отрастил на них мускулы, пожалуй, покрупнее и потверже, чем у отца. И ростом он был не меньше. Только мозги его работали совсем в другом направлении. Он спросил меня: