— Вот здесь ее надо поместить. От стола до угла. Высотой около двух с половиной. Понимаете?
Я понял, конечно. Тут нечего было понимать. Но он сказал это с большой мягкостью и вежливостью в голосе, чем еще раз выдал свою полную несхожесть с тем страшным Иваном. А если он не был тем Иваном, то стоило ли с ним особенно церемониться? Вежливые люди так устроены, что они всегда остаются вежливыми, как бы с ними ни поступали другие. Они и на грубость отвечают вежливостью. Так странно они устроены. И этим они дают повод грубости быть еще грубее, потому что грубость ненавидит всех, кто умеет в споре с ней оставаться в пределах вежливости. Я, правда, не имел намерения быть грубым, но мне было весело видеть, что каждый очередной Иван все меньше походил на того Ивана. И мне хотелось по этому поводу тоже что-то такое сморозить. И я сказал ему как мог строго, хотя и вполне вежливо:
— Я бы желал точные размеры, извините в одолжении, пожалуйста.
Он посмотрел на меня как бы с некоторым удивлением и опять задумался, разглядывая рисунок новых обоев на стене. Такая склонность была у него к задумчивости. Я еще раз, уже нарочно, громыхнул досками. Это прервало его думы, и он сказал, что завтра даст мне размеры.
На другой день вечером я уже сам пришел к нему. Он пожал мне руку и показал размеры полки, которую изобразил на листке бумаги. Рядом он вычертил другую полку, поменьше, определив ей место на стене между шкафом и окном. Видя, что я все понял, он показал уголок, где я мог заняться строганием досок, а сам уселся за письменный стол, заваленный книгами. И, конечно, он сразу же опять призадумался, подперев кулаком свой широкий подбородок. Так безобидно он был устроен, этот четвертый по счету Иван, которого я едва не принял за того Ивана.
На столе, кроме книг и чернильницы, у него стояла также стеклянная ваза, полная крупных садовых цветов, среди которых были георгины, лилии, маки, гладиолусы и флоксы. Осторожно подведя ладонь под основание одного из цветков, он слегка притянул его к себе, разглядывая широкие багровые лепестки, из глубины которых выглядывали огненные тычинки. При этом вид у него был такой, словно он впервые в жизни увидел цветок и удивился тому, что увидел.
Выпустив цветок из пальцев, он откинулся на спинку стула и некоторое время разглядывал весь букет издали. А потом оперся ладонями о край стола и окунул в букет лицо. Эти движения он проделывал попеременно несколько раз. И все время на его лице оставалось такое выражение, будто он нашел в этих цветах что-то очень удивительное, чего раньше не замечал.
Да, так вот обстояло у них дело с Иванами. И, глядя на этого новоявленного Ивана, я подумал, что вряд ли мне придется увидеть здесь у них того, настоящего Ивана. Каждый очередной Иван из тех, которые мне уже встретились, приводил тому все более явные доказательства. И уже совсем не вязался с понятием о том Иване этот последний Иван. Правда, ростом он мало не догнал огромного Юсси Мурто, возвышаясь надо мной почти на целую голову, и плечи его тоже не требовали дополнения к своей ширине. Но годился он скорее в мирные садовники, нежели в грозные мстители. Да и к садовой работе вряд ли он был пригоден. У человека с такой мягкостью в характере не хватило бы духу выполнить в саду самую простую необходимость: рассечь лопатой крота, раздавить гусеницу, вырвать с корнем красивый цветущий сорняк.
Сделав свое редкостное открытие в букете цветов, он слегка повернулся на стуле, как бы готовый к новым открытиям. Я в это время сколачивал себе из двух длинных досок подобие верстака, уперев его для устойчивости одним концом в угол. И его серо-голубые глаза в поисках открытий немедленно обратились ко мне, выражая к этому моему сооружению интерес не менее живой, чем к цветам.
Со стороны можно было подумать, что это сидит и крутится на стуле юнец, недавно открывший глаза на жизнь и потому проявляющий такую жадность ко всему, что видит. Да и по внешности он мало отличался от юнца. Его русые волосы, гладко зачесанные назад, полностью сохранили свою первоначальную густоту, а движения были гибкие и легкие. Вот он встал со стула и подошел к открытому окну, через которое снизу доносился шум проходивших трамваев и автомобилей. Опираясь руками о подоконник, он высунулся наружу и глянул вниз, потом глянул в обе стороны вдоль улицы, потом прямо перед собой, потом вверх на небо, а напоследок опять обернулся ко мне. И, обернувшись ко мне, он вдруг опять крепко задумался, будто усиленно припоминая что-то. Выходило так, что в подобную задумчивость с припоминанием чего-то его вгонял каждый раз мой вид. Стоило ему на меня взглянуть, как обязательно начиналось это припоминание. Но вот он, кажется, припомнил, а припомнив, задал мне вопрос:
— Вы давно из Карелии?
Я ответил ему, что я не из Карелии.
Он спросил:
— Разве вы не финн?
Я ответил:
— Финн. Только не тот. То есть я именно тот. Я из Финляндии.
— А, понимаю. Вы один из тех, кто бежал к нам от безработицы двадцать лет назад.
— Нет, я не двадцать лет назад, а два месяца назад.
— Два месяца? Из Финляндии? Это по какой же причине?
— Так. Захотелось хорошей жизни попробовать немножко.
— А если без шуток?
— Я без шуток, простите за любезность. Я услыхал, что ваше правительство обещало устроить своим людям хорошую жизнь, и вот приехал за этой жизнью.
Я все еще отвечал ему шуткой, конечно. А как иначе было ему отвечать? Ведь не всякой голове доступны серьезные разговоры. И к тому же мне было весело от мысли, что каждый их новый Иван все меньше походил на того Ивана. Это давало повод надеяться, что мне и вовсе не придется тут с ним столкнуться. Было от чего впасть в шутливое настроение.
Но этот Иван даже в шутках не был способен разбираться. Вместо того чтобы как следует оценить их и посмеяться им, он опять погрузился в свою непонятную задумчивость, перестав задавать мне вопросы. И задумчивость эта была настолько глубокой, что позднее, при расставании со мной, он забыл протянуть мне руку. А когда я на следующий день вечером пришел продолжать работу над полками, он забыл протянуть мне руку и при встрече. Такой он был мечтательный человек, Нет, это был совсем не тот Иван. Где уж ему! И я мог смело входить в его комнату, не боясь удара доской по голове.
И даже находясь в другом состоянии, он тоже не напоминал того страшного Ивана. В другом состоянии он бегал и прыгал по двору, заваленному досками, балками, бревнами, брусьями, и ловил мяч, который ему бросала худенькая загорелая девочка с черными косичками, сцепленными вместе на затылке. Он старался кидать ей мяч прямо в руки, а она в ответ нарочно кидала мимо него, чтобы заставить его бросаться из стороны в сторону, и при этом злорадно смеялась над каждым его промахом. Но надо сказать, что прыгал он довольно легко, несмотря на свой крупный рост, и мяч редко пролетал мимо его рук.
И потом он разговаривал с ней внутри той части дома, где еще продолжалась отделка. Сквозь шарканье моего рубанка и негромкую песню молодого Терехина, макавшего в жидкий клей суставы оконных рам, было слышно, как они спорили о чем-то, проходя по коридору, в котором штукатуры продолжали укреплять алебастром узоры потолка. Девочка пыталась уйти от него куда-то, а он шел за ней и спрашивал:
— Разве ты ко мне не зайдешь?
А она отвечала:
— Спасибо. Я к дяде Ване.
— Я тоже дядя Ваня.
— О, таких дядей Ваней много. А у меня один дядя Ваня.
— Разве ты не ко мне приехала?
— Нет, я к дяде Ване.
— Но цветы, надеюсь, ты мне от себя подарила?
— А как хотите, так и думайте.
— Но кого же мне благодарить за них?
— Никого не надо благодарить.
— Даже маму?
— Не надо.
— Разве не от нее цветы?
— Не отдам я вам мою маму!
Эти слова девочка выкрикнула громко и убежала от него в конце концов. Весь день она провела возле Ивана Петровича и даже обедать ходила к нему, а к Ивану Ивановичу так и не зашла. Он один просидел весь вечер за своим письменным столом, перебирая книги, пока я сколачивал и устанавливал ему первую полку.
41
Позднее я спросил у Ивана Петровича о значении того, что крикнула эта девочка, которая с тех пор уже не появлялась больше на том дворе. И он сказал, поглаживая задумчиво ногтем большого пальца свои тронутые проседью усы:
— Всякое в жизни бывает, Алексей Матвеич. Поглядеть на нее — так и не подумаешь, чтобы такая славная девчушка могла стать на пути человеческого счастья. Однако так оно и есть.
— А почему так оно есть, простите в извинении, пожалуйста?
— Да так вот получилось. Был человек депутатом областного Совета. А на той работе в области много встреч разных. Ну и встретил женское сердце, такое же одинокое. И все бы, кажется, ладно, да вот невзлюбила его девочка. Вбила себе в голову, что он у нее мать собирается отнять. А он не из тех, кто ради своего счастья способен другому огорчение доставить. Перестал у них бывать, хотя и женщина к нему тянется. Теперь она в другой области оказалась, после того как та выделилась из Ленинградской. Такая, вишь, история нескладная получилась.
Да, складного в такой истории действительно было мало. Но кто ему велел, этому безобидному Ивану, считаться с нежеланием девочки? Мало ли у детей капризов! Случись это со мной, разве я посмотрел бы на мнение девочки? На мать я смотрел бы. А с девочки довольно и того, что она получает отца.
И тут мне опять вспомнилась белокурая Майя Линтунен с ее тремя девочками. Разве они не были бы рады заполучить в отцы кого угодно, хотя бы даже меня? Да и сама она тоже как будто не пыталась меня избегать. Скорее даже наоборот, если вспомнить мою последнюю поездку в Туммалахти. С какой радостью она меня встретила и с какой тревогой проводила глазами, когда я оставил ее у крыльца братьев Эйно — Рейно, занятых встречей с бегунами! Но она тогда еще не догадывалась, что ухожу совсем, предполагая, наверно, что я остановился у Юсси Мурто. А если бы догадалась? Как бы тогда выглядела ее тревога?