е. Был один плохой, но его починили бесплатно на прошлой неделе в районной поликлинике.
Пока я говорил это, ее глаза, смотрящие мне в лицо, были широко раскрыты. И брови, уйдя от них слегка вверх, тоже не опускались назад. Наоборот, они даже как будто стремились подняться еще выше, а глаза силились раскрыться еще шире, особенно в тот момент, когда я заговорил о выпивке и табаке. Так мне по крайней мере показалось. Но им уже некуда было раскрываться больше, ее глазам. И брови ее тоже не могли подняться выше, хотя бы и желали.
Они были очень густые, ее брови, сильно расширяясь в направлении переносицы, где они как бы готовились в недалеком времени соединиться и срастись. И оттого, что их цвет был темнее цвета ее темно-карих глаз и ресницы тоже были темнее, выглядело все это вместе очень красиво. И я еще раз порадовался про себя тому, что так хорошо все у меня совпало: и женщина оказалась не из последних, и в жизни намечался поворот.
Но я что-то очень уж длинно разболтался о выпивке и табаке. Пусть женщина любит, чтобы ей в таких случаях было сказано как можно больше слов, но нельзя же было трещать без конца, подобно сороке. Пора было выкладывать главное. И я выложил его очень ловко, сказав примерно так:
— Заработок мой здесь — около двух тысяч рублей в месяц. На книжку положена тысяча. Мало, конечно, я понимаю. Но это только начало. Это за те первые три месяца, что я у вас живу в России. Не успел больше — что ж делать? Были кое-какие покупки: пальто, туфли. Была отделка комнаты. Но дальше я полагаю откладывать не меньше как по тысяче в месяц, чтобы было с чем ехать в Финляндию. Вот и все, что я хотел вам сказать, простите за щепетильность. Думаю, что не каждый день попадаются женщинам такие женихи, да еще пожилым женщинам. Но об этом не будем говорить. Я хвалиться и не собираюсь и, если уж иду на это, значит, считаю, что другая сторона тоже кое-чего заслуживает.
Сказав это, я сделал к ней еще один, последний шаг и оказался совсем рядом, почти вплотную к ее правому боку. Она все еще не могла вымолвить ни одного слова по причине, вполне мне понятной, и продолжала стоять на том же месте вплотную к столу и лицом ко мне. Приходилось поэтому мне одному заканчивать весь этот затянувшийся разговор. И я закончил его, сказав напоследок:
— Я вижу, мы договорились? Так? Это очень хорошо.
И тут я решил, что, пожалуй, хватит слов. В конце концов каждая женщина понимает лучше всего только один язык, а тем более — вдова. И, применяя этот язык, я обнял ее так, что моя правая рука пришлась ей под грудь, а левая подхватила ее затылок под узлом темных волос. И, держа так свои руки, я поцеловал ее прямо в губы.
Да, это были настоящие женские губы, мягкие, упругие и горячие. И к ним было очень приятно приложиться.
Недаром я еще в первую встречу с ней обратил внимание на их свежий цвет и полноту.
Но кончилось это все как-то неожиданно и не совсем понятно. Она резко отклонилась от меня вдоль края стола, вырвавшись из моих рук, и вдруг ударила меня с размаху своей левой ладонью по моей правой щеке.
В первый момент я было подумал, что вышла какая-нибудь нечаянность. Но нет. Удар был слишком тяжелый и меткий, чтобы сойти за нечаянный. Удар был такой увесистый, что мне пришлось сделать два шага в сторону от стола, чтобы устоять на ногах.
И оттого, что пальцы ее достали также до моего уха, внутри его поднялся звон, словно туда запихнули пароходную сирену. Такой свирепый звон едва ли появился бы сам собой из-за какой-нибудь нечаянности. И, кроме того, глаза ее слишком ясно показывали, что ничего нечаянного тут не было и что она просто-напросто треснула меня по морде и, кажется, собиралась треснуть еще раз.
Глаза ее опять смотрели прямо в мои глаза, и они сверкали на этот раз гневом. О, черт, как это здорово выглядит, когда в красивых женских глазах загорается вдруг жаркий гнев! Смотрел бы и смотрел в их глубину, где коричневый цвет мешался с черным и зеленым, благо они придвинулись так близко, что позволяли разглядеть подробно все переливы своих красок и заодно каждую ресницу в ряду других, таких же длинных и темных, мягко изогнутых вверх и вниз. Но только мне было не до разглядывания, потому что гнев этих глаз был направлен против меня. И брови над этими гневными глазами сошлись теперь своими широкими концами вместе и как бы составили одну сплошную бровь, похожую на темную мохнатую птицу, широко раскинувшую в полете свои остроконечные крылья.
Это была красивая картина, если бы любоваться ею со стороны. Большая темная птица летела прямо на меня, а из-под ее крыльев сверкали молнии. Зубы женщины тоже сверкали среди приоткрытых полных губ, и щеки пылали огнем, придавая ее полному лицу еще больше приятности. И я пожалел про себя, что допустил какую-то нескладность, из-за которой мог теперь потерять всю эту красоту. Чтобы как-то выправить положение, я приготовился сказать ей что-нибудь рассудительное, но не успел. Она первая сказала мне быстро и резко;
— Вон! Сию же минуту вон!
Видя, что я медлю, она подошла к двери, толкнула ее ногой, открыв настежь в сени, и опять вернулась ко мне, добавив грозно:
— Ну!
Меня тем временем начинала разбирать досада. Как же так? Не моя ли щека горела от удара и не в моем ли ухе стоял звон? И меня же еще гнали за порог! И, полный этой досады, я сказал ей сердито:
— Вы пожалеете, что так поступили. Вам такой случай может больше не встретиться.
Но она повторила:
— Вон сейчас же! Вон, говорю!
И, не дожидаясь больше, она схватила меня одной рукой за рукав пиджака, а другой — за плечо и сама помогла мне добраться до двери. Лучше было бы мне не медлить, потому что от ее помощи я пролетел через всю комнату и даже не попал в открытые двери, а ударился о стену между дверью и печкой. Она сразу же двинулась ко мне, чтобы выправить направление моего полета. Но я не стал ее ждать и сам поскорее шагнул за порог.
Да, руки у нее действительно кое-чего стоили. Недаром они выглядели такими тяжелыми. Выскакивая за порог, я вспомнил, что оставляю в комнате пальто и шляпу. Поэтому я остановился в сенях и еще раз попробовал образумить ее. Я сказал назидательно:
— Вы будете потом жалеть…
Но в это время мне в лицо прилетело мое летнее пальто, а за ним прилетела шляпа. Пока я освобождал от пальто свое лицо, дверь в комнату уже успела захлопнуться.
Да, это была неудачная поездка. Мало того, что у меня провалилось дело с женщиной, ради которой я туда поехал. Еще и погода, как назло, окончательно испортилась. Едва я вышел из сеней, как в лицо мне ударил дождь. Сначала он был не очень сильный, и я подумал, что ветер скоро разгонит его. Но ветер, наоборот, все сгущал и сгущал тучи, и дождь все усиливался, вместо того чтобы перестать.
Выйдя на середину улицы, я с некоторым сожалением оглянулся на ее дом. Да, Что-то я не так сказал, не так сделал. Но откуда мне было знать, что у них тут, в России, принято в таких случаях говорить и делать? Одно я знал теперь вполне точно: Россия — это такая страна, где женщины бьют вас по морде, когда вы желаете принести им благо. И, сделав такое определение, я сдвинул шляпу слегка набок и постучал по открывшейся поверхности головы кулаком.
Конечно, можно было попробовать все это исправить. Само дело стоило того, чтобы не оставлять его в таком виде. Идя к станции, я всю дорогу обдумывал это, но ничего пока не придумал. Дождь и ветер мешали мне думать. Они двигались над землей со стороны северо-запада, должно быть от Балтийского моря. А мне пришлось шагать им навстречу. Вот почему я получал в лицо так много холода и воды.
Пальто мое намокло почти сразу, как только я вышел за деревню. Сперва оно намокло на плечах, принимавших на себя первые удары дождя и ветра, а потом — на груди и на животе. И скоро вода потекла с нижнего края пальто на брюки. А ветер позаботился, чтобы брюки намокли не только снизу. Для этого он распахивал мне мокрые полы пальто и хлестал дождем по моим коленям.
И, конечно, такая забота ветра не пропала даром. Очень скоро я обнаружил, что вода сбегает вниз не только по поверхности моих брюк, но и проникает сквозь них, струясь по голым ногам. Шляпа тоже размокла и раскисла, пропуская воду насквозь прямо на мою шею, кроме той воды, что сбегала вниз ручьями через ее края. А с шеи вода сбегала дальше вдоль моего хребта и живота.
Ко всему этому добавилось еще и то, что дорога раскисла больше прежнего и глина с нее налипала на мои туфли целыми комьями, утяжеляя и без того нелегкий шаг. Одним словом, нет ничего противнее холодного осеннего дождя с ветром, дующим прямо в лицо. Набить нужно морду тому, кто выдумал такую погоду.
В Ленинграде я встретил ту же погоду и от вокзала к дому отправился на автобусе. Двери мне открыл Иван Петрович. Он спросил:
— Ну, как съездилось, Алексей Матвеевич?
Я ответил:
— Ничего.
— Примерами новыми пополнился?
— Примерами?
— Да. Примерами дружелюбия русских к финнам.
— А-а! Да. Пополнился.
— Наших видел?
— Не всех. Одну ее только.
— Надю? Ну, как она там, жива-здорова?
— Здорова!
Это я мог сказать ему, не кривя душой, стоило мне вспомнить, как я летел от ее рук в угол между дверью и печкой. Иван Петрович предложил мне чаю, но я сказал «спасибо» и пошел к себе в комнату. Время было позднее, а мне еще предстояла возня с мокрой одеждой, после чего надо было успеть выспаться за две ночи и не опоздать на работу.
46
На работу я, правда, не опоздал, но уже не она шла мне на ум. Черноглазая русская женщина заполнила теперь мои мозги, не желая их покидать. Руки мои продолжали, как всегда, выполнять свою привычную работу, но мысли улетали далеко за пределы Ленинграда, разгуливая там вокруг знакомого крыльца.
Наступил день, когда мы покончили наконец с отделкой дома в Коротком переулке. Бригаду Ивана Петровича направили после этого в Выборгский район строить новую школу. А меня с Терехиным взяли из бригады и перебросили на строительство шестиэтажного дома в южной части города.