— И вам того же. Все мы несли свой крест — каждый народ. Досталось и вам и нам. Кого винить? Их никогда не оказывается налицо — виновников, когда наступает время судить. Желаю вам счастливо доехать до вашей Финляндии.
После этих ее слов я понял, что она все время очень хорошо знала, какую долю усилий приложил я в доставлении ей горя. Но тем не менее в словах ее, обращенных ко мне, сохранилась та же сердечность, что и накануне. Она даже протянула мне руку на прощанье и взглянула мне прямо в глаза своими добрыми голубыми глазами, глубоко упрятанными в морщины, наложенные многократным горем, взглянула пытливо, словно проверяя, заслуживаю ли я такого отпущения грехов.
Но за калиткой на улице меня ожидало нечто совсем другое. Там возле мотоцикла и двух прислоненных к плетню велосипедов толпились пятеро крупных парней. Едва я шагнул за калитку, как они обступили меня полукругом. Не поднимая головы, я попробовал обойти их, но крайний заступил мне дорогу и сказал:
— Доброе утро. Как отдохнули?
Я поднял голову и узнал черноволосого представителя местной власти. Он протянул мне мой паспорт, и я спрятал его в бумажник, ответив попутно:
— Очень хорошо. Спасибо.
Заодно я окинул взглядом остальных парней. С другого края полукруга стоял мой хозяин, чуть посмеиваясь, как и накануне, одними глазами. А прямо передо мной стояли три незнакомых мне темно-русых парня, тоже близких по возрасту к сорока, как и мой хозяин и как представитель местной власти. Нельзя сказать, чтобы все они лицом походили на моего хозяина. Но, как говаривала Улла Линдблум: «У мужчины вся красота в росте». А из них самый низкорослый был выше меня на полголовы. Хозяин сказал мне, кивая на них:
— Вот, пожалуйста, разыскал для вас. Они тоже воевали с вами и стреляли в вас. Двое с Карельского фронта, один с Ленинградского. Я мог бы еще кое-кого разыскать — село у нас большое, — да, думаю, хватит пока.
И тогда я понял, зачем они тут собрались. Но уже было поздно. Конечно, я мог еще отпрыгнуть назад, чтобы вырваться из этого полукольца. Но за мной была открытая калитка, а за калиткой чужой двор, где я оказался бы в ловушке. Так вот наказывает судьба тех, кто, попадая сюда, верит сказкам, будто это не Россия и что парням из этой дали не было нужды защищать русскую границу на севере.
Будь передо мной только один из них, я бы еще попробовал схватиться с ним, применяя тот прием, который мне когда-то, в далекой юности, показал Юсси Мурто. Но тут их было несколько, и потому я заранее мог считать, что песенка моя спета. Ну что ж. Днем раньше, днем позже — не все ли равно? Я еще раз окинул их взглядом, пытаясь угадать, кто из них взмахнет кулаком первый. Первым двинулся ко мне самый низкорослый и самый широкий. Не взмахивая рукой, он просто ткнул ее ладонью вперед и произнес низким голосом:
— Петренко!
Я перехватил эту ладонь своей ладонью и сказал:
— Турханен.
Ладонь была широкая и жесткая, но я выдержал ее зажим и даже сам сдавил ее, сколько мог, в ответ. Потом ко мне протянулись по очереди откуда-то сверху еще две ладони и два басистых голоса произнесли один за другим: «Савчук», «Романюк». А после этого опять заговорил первый. Он спросил:
— Вы надолго у нас останетесь?
Я не знал, что на это ответить, и только пожал плечами. А он пояснил:
— Я к тому, что если не торопитесь, то, может, встретимся вечерком и побеседуем?
Я опять не знал, что ответить, а второй из них добавил:
— Посидимо за горилкой, повспоминаемо, як вы нас дубасили и як мы вас.
И третий тоже присоединил к ним свой голос, похожий на гуденье колокола, и свое предложение:
— Посидим, поговорим, а заодно подумаем, как добиться, чтобы больше никогда друг друга не дубасить.
Я все еще не мог придумать, что им сказать. У меня была моя последняя задача в жизни, которую я обязан был выполнить. Мог ли я от нее отклониться? Видя мое колебание, первый парень сказал:
— Все дело в том, чтобы вы остались в нашем селе хотя бы на сегодня, и тогда мы встретимся.
Я сказал:
— Не знаю… Я все-таки уйду, наверно, сегодня из вашего села.
— Уйдете или уедете?
— Уйду…
— А куда уйдете?
— Туда.
Я махнул рукой на север. И они все почему-то дружно рассмеялись. А низкорослый, который был на полголовы выше меня, переспросил:
— Вы точно — туда? По улице Шевченко? И никуда больше?
— Да…
— Ну, так мы с вами встретимся сегодня вечером и даже прощаться не будем. Верно, хлопцы?
— Ага!
— А сейчас мы все — по своим бригадам, в степь!
И они все трое укатили в разных направлениях на двух велосипедах и мотоцикле. Со мной остались мой хозяин и представитель местной власти. Я протянул им по очереди руку и сказал «спасибо». Хозяин пожал мне руку, но повторил сказанное теми парнями:
— Мы тоже с вами не прощаемся.
Я спросил:
— Почему?
— Потому что вы сегодня остаетесь в нашем селе, и мы еще увидимся.
— Почему остаюсь? Я не остаюсь.
— Но ведь вы в этом направлении пойдете — на север?
— Да…
Вечером увидимся. Счастливой вам прогулки!
И оба они рассмеялись, помахав мне на прощанье руками от калитки. А я двинулся на север. Что мне еще оставалось делать? Другого пути у меня не было. Оставалось только идти и идти, пока двигались мои ноги.
А двигались они медленно на первых порах. Накануне им пришлось пройти слишком много, и за ночь они, оказывается, не успели отдохнуть. Теперь поджилки ныли, и каждый шаг отдавался болью в мускулах и суставах. Зная, что хозяин и представитель местной власти смотрят мне вслед, я сделал вид, что нарочно иду медленно, желая обстоятельнее рассмотреть их село.
Шел я по краю улицы, потому что по ее середине то и дело проезжали автомобили и мотоциклы, пробегали лошади с повозками разного размера, с грузом и без груза, проскакивали велосипедисты. Это была широкая и людная улица (может быть, продолжение той дороги, что шла накануне справа от меня), и пыль на ней не успевала оседать.
Я смотрел направо и налево и видел повсюду небольшие домики позади низеньких заборов, сплетенных из прутьев. Крыты они были разными материалами, и оконные рамы были у них разного цвета, но стены одинаково белели, просвечивая сквозь зелень цветников и садовых деревьев. Я уже знал, что полы в этих домиках были сделаны из утрамбованной глины, но знал также, что ставилось в этих домиках на стол к обеду.
Именно такой домик с утрамбованной глиной вместо деревянного пола продлил мой путь к Ленинграду еще по крайней мере на сутки. Не по моей ли вине сохранился в нем еще глиняный пол? Если даже так, они не сказали мне этого. Они просто продлили мой путь к Ленинграду. И вот я шел теперь поперек этого села, чтобы, выйдя из него, пройти без помехи как можно дальше на север и где-то там, в пустынной степи, встретить свой конец.
Ноги мои очень трудно разминались, и я долго не мог заставить их двигаться быстрее. Но в пределах села это было не обязательно. В пределах села даже приличнее было идти не слишком торопливо, с видом человека, приехавшего из города полюбоваться далеким селом. Я шел не торопясь и посматривал по сторонам. Помимо небольших белых домиков виднелись кое-где дома, сложенные из красного кирпича и крытые железом. Над некоторыми из них развевался небольшой красный флаг, выцветший от солнца. Флаг означал, что тут находилась местная власть. Это я уже знал из опыта. Но могло находиться и что-нибудь другое, например Дом культуры или клуб. Это я тоже знал.
В некоторых дворах, кроме сарайчиков с глиняными стенками и навесов с легкими соломенными крышами, виднелись еще маленькие деревянные строения без окон. Это, конечно, были амбары, в которых они хранили зерно. А под навесами кое у кого блестели полированными боками легковые машины или мотоциклы. На иных дворах стояли плиты с железными трубами и конфорками, сложенные из красных кирпичей или из тех же земляных брикетов, что и дома. Такие брикеты я тоже увидел, продвигаясь вдоль улицы. Очень крупные, размером примерно в четыре стандартных кирпича, они сушились на солнце, частью расставленные рядами, частью уложенные в штабеля. Это означало, что еще кто-то готовился ставить себе дом взамен разрушенного по моей вине.
Кое-где в отдалении, то справа, то слева, тянулись ряды коровников с маленькими окнами. Среди них тоже некоторые были сложены из красного кирпича. Такой же кирпич пошел на постройку водонапорных башен при коровниках. Они были не очень высокие, эти башни. Ветряные мельницы вздымались выше их. Это были самые высокие деревянные строения в селе, но все они бездействовали, застыв неподвижно в разных концах села, как некие старинные памятники, изрядно тронутые временем. Редкие из них сохранили все четыре лопасти. На иных осталось по две, а иные стояли совсем без крыльев и даже накренясь. Это означало, что и здесь их заменили электрические мельницы, как и там, на Оке. И, судя по белому хлебу, который я ел, здесь действовал не только простой размол.
Да, все это было любопытно, конечно, однако меня уже не касалось. Я шел своей последней дорогой мимо этой жизни. Навстречу мне попадались люди — рослые, черноглазые, красивые. Оли торопились по каким-то своим очень важным делам, полные заботы о том, чтобы степи вокруг них были полны хлеба. А я, маленький Аксель Напрасный, никому на свете не нужный, путался у них под ногами, мешая их благородному делу. И, конечно, мне ничего другого не оставалось, как постараться уйти скорей с их дороги, уйти туда, где я уже никому больше не смог бы мешать и вредить.
Ноги мои постепенно разминались, и я уже шел по улице довольно бодрым шагом, продолжая, однако, посматривать по сторонам. Кроме взрослых людей, мне попадались дети. Их было много повсюду, бегающих, играющих на улице, на дворах и в садах. Мог ли я не посматривать на них, зная, что любуюсь ими в последний раз?
В одном месте их собралось на моем пути человек восемь. Они забавлялись возле металлической колонки, из которой выливалась полукруглая струя воды, падающая в низенький кирпичный водоем. Сперва они пили по очереди, ловя эту струю ртом и ладошками, а потом принялись брызгаться, поддавая ладонью струю. Мальчики обрызгивали девочек, а девочки — мальчиков. Платьица на девочках скоро взмокли и прилипли к телу. У двух мальчиков намокли майки и штаны. Победил всех мальчик, одетый в одни трусики. Он встал прямо под струю, раздавая на все стороны такие брызги, что временами они отсвечивали на солнце радугой.