Насчет отобедать — это он, конечно, неплохо ввернул. Это было, пожалуй, самое дельное, что он сказал за все время. Случается так, что и секретари райкомов говорят у них иногда дельные вещи. Вот и этот секретарь тоже изрек вполне разумную мысль. На всякий случай я кивнул ему в ответ и сказал: «Благодарю». Но про себя я колебался насчет присоединения к их компании. Конечно, обед стоил того. Но надо было еще сообразить, как потом от этой компании отсоединиться, чтобы без помехи уйти на пристань.
Секретарь тем временем еще кое-что сказал собранию. Ему, конечно, надо было успокоить людей, которым я так убедительно раскрыл глаза на их горькое будущее. И, делая вид, что никаких моих предсказаний о подстерегавшем их крахе не было, он заявил, что дела этого колхоза идут в гору. И люди не возражали ему, делая вид, что так оно и есть, бог с ними. Он похвалил их за отличную работу, и людям, как видно, было приятно слышать его похвалу. Он сказал, что им и впредь нельзя ослаблять усилия, если они хотят сохранить за собой славу передового колхоза, и собрание ответило ему утвердительным гулом. Напоследок он объяснил им, что все они, славные труженики села, выполняют в своем колхозе не просто обычный крестьянский труд, а нечто более значительное. Самоотверженно трудясь, они увеличивают экономическую мощь своего социалистического государства, стоящего во главе других социалистических стран, и этим способствуют укреплению мощи всего социалистического лагеря. А мощь социалистического лагеря, противостоящего лагерю воинствующего империализма, является гарантией мира во всем мире. Таким образом, своим повседневным колхозным трудом они вносят крупный вклад в дело мира между народами.
Так он растолковал им смысл их труда, увязав его с политикой. Да, он умел, конечно, это делать. И, может быть, люди для того здесь и собирались, чтобы лишний раз услыхать подобное толкование и через него яснее определить свое место и значение на земле. В Кивилааксо никто не приходил с таким толкованием. Мои соседи Ууно и Оскари работали втрое больше любого из сидевших на этом собрании, но никогда и никто не сказал им, что они такое на этом свете.
А старый Ахти Ванхатакки? Что он видел в жизни, кроме работы? Но даже на закате своих дней не будет он знать, в какую прорву ушел его труд, не принеся ему к старости запасного куска хлеба. И никто ему это не растолкует. А куда ушел мой труд, и что значил я среди людей? Мне тоже хотелось бы получить этому разъяснение. Был смысл в моем пребывании на земле или не был? Неужели не был? Но не беда! Если до сих пор не был, то очень скоро я собирался наполнить его смыслом. И, думая об этом, я повернулся лицом к русской реке Оке. По ней начинался теперь мой путь к тому повороту в жизни, где она обретала смысл.
36
И, пока люди расходились, определив свое место на земле, я стоял так и раздумывал по поводу своего места. Я всегда очень много думаю своей умной головой, и потому у меня все в жизни идет без единой заминки.
И заодно я прикидывал в уме, где определить себе место на остаток этого дня, чтобы вечером без помехи уйти к пристани. Не упускал я также из головы приглашения на обед. Но для этого надо было уйти с бугра вместе с другими людьми. А они все уходили в направлении хлебных полей, где пролегала дорога, соединявшая их деревни. Людской говор, девичий смех, песни и детские возгласы постепенно слабели за моей спиной, удаляясь в разные стороны. Только два женских голоса не сразу удалились, и до меня донеслись негромко сказанные слова:
— Это он и есть, что у Василисы остановился?
— Он.
— Это из Финляндии который?
— Ага.
— Вон они какие!
— Да. Люди как люди. И рассудительность в нем есть и шутливость.
— Но она вроде злая в нем, шутливость-та?
— Да как сказать… Может, и не злая. Ведь и среди них люди всякие есть. Хороших-то больше, как и всюду. Но нашлись и выродки.
— Это которые сына у Василисы-ти изуродовали?
— Да. Шюцкоровцы. И откуда в них ненависти столько? Мало того, что руки-ноги ему перебили прикладами автоматов, они еще и звезду на его спине вырезали своими чухонскими ножами. Что он им плохого сделал? Стоял человек на пограничном посту — кому он мешал? Еще и войны никакой не было. И вдруг такая лютость.
— И не говори, милая. Был парень как парень, а теперь весь разбитый — ни ходить, ни работать, ни говорить толком.
— Еще бы. Они ему какой-то важный нерв повредили.
— Да. Вон они какие… А зачем же его к Василисе-те поставили?
— Да кто ж их знает. Василь Мироныч определил. Значит, цель у него была. Даром не определил бы. По правилам нашим, Василиса за счет колхозного фонда могла бы его содержать. А сын, когда узнал, кого принимает, возьми да и заяви: «Не желаю, чтобы из фонда. Мой гость — моя и забота». Но сам с того дня и ночевать домой не ходит.
— Да, вон они какие, те самые, что вместе с Гитлером к нам полезли… С виду люди как люди, а коснись…
Женщины умолкли. Может быть, они ушли, а может быть, прервали свой разговор, думая, что я к нему прислушиваюсь. Но я не прислушивался. Зачем стал бы я прислушиваться к чужому разговору? Мало ли о чем говорят между собой люди! Это их касается, а не меня. Не слыхал я ничьих разговоров. Я просто так стоял и любовался красивым видом, который открывался мне с этого бугра. Постояв немного на одном месте, я делал шаг поближе к развалинам церкви и опять любовался сверкающей на солнце голубой рекой, свежими стогами сена на луговой низине перед ней и густой зеленью леса на ее другом берегу. Потом еще немного придвинулся к развалинам.
В конце концов я оказался позади развалин. И там я перестал любоваться красивым видом на реку. Нельзя же было без конца им любоваться. Полюбовался — и хватит. Укрытый развалинами церкви от людских глаз, я спустился по травянистому скату обрыва к нижней дороге и направился по ней на пристань. Никто не встретился на моем пути, и на этот раз я добрался до пристани без помехи.
Билетная касса была закрыта, но записка возле окошка объявляла, что она откроется за час до прибытия теплохода. Я вернулся по сходням на берег и осмотрелся. Никого не было видно поблизости. Тогда я прошел немного дальше вдоль берега, где крутой обрыв приблизился к воде вплотную. Здесь не было дороги и даже тропинка едва обозначалась, захлестнутая высоким бурьяном. Пройдя по ней у самой воды метров двадцать, я свернул с нее чуть вверх по склону и там растянулся на спине среди высокой травы, чертополоха, репейника и крапивы.
Никто не потревожил меня до самого вечера, и я порадовался тому, что у русских везде так много нетронутой земли. И тут же я понял, для кого они ее сберегли. Они сберегли ее для тех великих грешников, которые когда-то проникали в их страну с недобрыми намерениями и потом изгонялись вон. Для них приберегались эти бурьянистые закоулки, чтобы они, попав сюда еще раз под видом гостей, могли укрыться в них, пряча от русских людей свой горький стыд и раскаяние.
Что я мог сказать им в свое оправдание? Не было мне оправдания. И Мария Егоровна не зря говорила о недоверии. Да, недоверие еще не скоро уйдет из людских сердец. Слишком велико было бедствие, постигшее народы, чтобы так скоро забыть, откуда оно исходило. Навсегда врезалось в память человечества имя страны, где родились те, с бредовым огнем в глазах, которые попробовали подмять под себя народы всей планеты и где были придуманы печи для сжигания миллионов живых людей. Не прикроешь это имя никаким другим. А ведь и мое имя было где-то там, рядом с тем именем, сливаясь, может быть, с ним в одно. Весь мир видел, с кем вторгся я на русскую землю и что делал в своих лагерях с русскими военнопленными. Вот почему я скрывался теперь от русских людей в приготовленном ими для меня бурьяне.
Но откуда было мне знать, что дела мои придут к такому невеселому концу? Разве не подготовил я все для непременной и полной победы? И разве не казалась она близкой? Боже мой, какой близкой она казалась! Мои танки заняли всю Европу. Они дошли до русской Волги. Оставался какой-то пустяк. Оставался последний короткий напор, чтобы начисто сокрушить Россию. Соверши я этот напор — и с Россией было бы кончено.
И вот против меня только Англия и Америка. Но что мне Англия и Америка? Англию я очень скоро сравнял бы с волнами Атлантического океана своими знаменитыми снарядами «фауст». А с американцами мне и делать было бы нечего, потому что это не солдаты, а младенцы. Они еще никогда за время своей истории не знали настоящей войны. Я показал бы им настоящую войну и установил бы в Америке свой порядок.
А после этого на всей Земле мало-мальски близкая мне по силам осталась бы одна Япония. Но и Японию я очень скоро загнал бы обратно в пределы ее собственных островов, отобрав у нее военные корабли, авиацию, пушки и танки. Я сам занял бы все завоеванные ею земли, а ей позволил бы заниматься только возделыванием риса да еще рыбной ловлей вдоль берегов.
И тогда под моей властью оказалась бы вся планета. Один я стал бы ее хозяином. Это ли не здорово? Вся планета в ширину и глубину, все, что в ней, и все, что на ней, — мое собственное. Каждая травинка на земле — моя! Каждый куст, каждое дерево! Да что там дерево! Все леса мои, все джунгли, все реки, озера, моря, океаны и даже воздух над ними — мой! Ух ты, черт, как здорово могло получиться! Я иду по Земле, и все живое, что мне на ней встречается, — мое. Я могу распорядиться всем этим, как мне вздумается. Могу уничтожить, если на то будет моя воля, могу оставить в живых, расплодить, раскормить, расселить по своему плану. Кто мне помешает? Я могу поселить индийских слонов на Северном полюсе, а белых медведей — в пустыне Сахаре, и никто не посмеет сказать мне, что это неразумно, ибо все люди Земли — тоже мои.
Да, вот какая могла у меня быть невиданная власть! Все люди на Земле — тоже мои собственные! С ними я тоже могу делать все, что захочу. Вот я увидел человека, который мне не понравился. Я делаю знак — и человека нет. Это так просто. Под рукой у меня всегда есть молодцы, готовые исполнить любую мою волю. Прежде в таких случаях мне приходилось изобретать какое-нибудь серьезное обвинение, затевать громоздкое судебное дело, чтобы доказать своему народу виновность невиновного. А кроме своего народа, были соседние народы, были народы за океаном и в коммунистической России. Все они в таких случаях брали на себя роль строгих судей. И они непременно пронюхивали правду и непременно поднимали крик на весь мир. Только умение держать закупоренным свой народ спасало меня от разоблачения в своей стране.