еть надо видеть! Уме-е-еть!»
И долго еще в шуме и завывании ветра всплывали их голоса. Но я так и не дождался конца их спора. Сон подкрался ко мне незаметно и увлек в свое тихое царство.
45
Проснулся я утром довольно рано, и все-таки они уже были на ногах. Людмила успела сварить кофе. А Петр успел еще раз покопаться в своих чертежах. За завтраком Людмила опять без конца расспрашивала меня о Ленинграде, не давая Петру вставить вопроса о своих родителях. Все же я догадался сказать, что те живы-здоровы и шлют им обоим привет.
Людмила и Петр предполагали, что я приехал к ним на несколько дней, чтобы успеть как можно больше увидеть. Я не пытался их в этом разубеждать. Петр собирался в первый же день показать мне нутро своего шагающего механизма. С этим намерением он повел меня опять навстречу ветру, несущему пыль, пояснив по дороге, что пыль эта летит из калмыцких степей. Но когда мы с ним проходили мимо большого склада, обитого фанерой, нам дорогу преградил пятитонный грузовик. Он стоял поперек нашего пути, не приглушая мотора, видимо готовый тронуться. Я спросил Петра:
— Куда он пойдет?
Петр ответил:
— К себе обратно, на тракторный. Запчасти сгрузил — что ему тут делать?
— А где это — тракторный?
— Тракторный завод? В городе.
— Это там, где станция?
— Да, только в другом конце.
— Я тоже поеду на тракторный.
— А зачем, Алексей Матвеич?
— А за этим… как его… выводить всю их подноготную на чистую воду.
Он засмеялся. Но я тем временем уже подошел к машине и спросил водителя, сидевшего за рулем:
— Подвезете до города?
Тот нехотя ответил:
— Начальника спросите.
Я обернулся, ища глазами начальника. Подоспевший Петр спросил:
— Так вы это всерьез, Алексей Матвеевич? А я думал — шутите. Почему же так внезапно? Или мы вас чем-нибудь обидели с Людой?
Я сказал, пожимая ему руку:
— Нет, Петя! Вы с Людой самые хорошие люди на свете, и дай вам бог счастья. Будь у меня такие дети, я бы гордился ими. Большое вам спасибо за добрый прием. И если вы когда-нибудь приедете в Финляндию, дайте объявление по финскому радио. Я сразу появлюсь перед вами и буду вам служить, как служил серый волк Ивану-царевичу в вашей русской сказке.
Он ответил:
— Спасибо, Алексей Матвеич. Будем рады побывать когда-нибудь у вас. Но все же досадно, что вы так скоропалительно исчезаете. Ведь вы же ничего не успели здесь увидеть.
— Нет, кое-что я увидел. И еще надеюсь увидеть.
— О, так вы, может быть, вернетесь еще к нам, Алексей Матвеич?
— Может быть.
Я сказал это, чтобы как-то смягчить обиду, если она у него зародилась из-за моего внезапного решения от них уехать. А он принял мои слова за чистую монету и воскликнул:
— Непременно вернитесь, Алексей Матвеич! Ей-богу, не пожалеете! Но смотрите, не слишком там задерживайтесь, а то можете не застать. Мы народ кочевой.
— Застану. Планета теперь стала маленькая, и я вас везде найду, даже в песках Сахары.
Он усмехнулся, но не слишком весело. А я опять посмотрел вокруг, выискивая начальника. Три молодых парня вышли из склада, весело переговариваясь. У одного из них в руках были бумаги. Продолжая разговор, он засунул их в нагрудный карман и направился к машине. Сообразив, что это и есть начальник, я встал на его пути. Однако он еще несколько раз останавливался и оборачивался к тем двум, заканчивая с ними разговор о каком-то веселом происшествии в городе. А когда он наконец поравнялся со мной и услыхал мой вопрос, то ответил тем же веселым тоном:
— Пожалуйста! Забирайтесь в кузов. Сейчас едем.
Я уперся ногой в колесо машины и полез в кузов. Там уже сидел какой-то человек. И с этим человеком Петр даже успел перекинуться несколькими словами, стоя на другом колесе. К сказанному он добавил:
— Так вы уж насчет пропуска посодействуйте ему, пожалуйста, ладно?
И сидевший в кузове человек ответил:
— Ладно, Петенька. Посодействуем… попытаемся… постараемся… сообразим…
Что-то знакомое почудилось мне в тенористом голосе этого человека, да и в облике его тоже, хотя сидел он ко мне спиной, пристроившись у кабины на скомканном брезенте. Где-то я уже видел эту гладко обритую голову, на этот раз коричнево-красную от загара, плотно сидящую на короткой, толстой шее, тоже потемневшей под южным солнцем. И спину эту широкую, с округлыми плечами, тоже видел не раз в этой же самой линялой безрукавке. И руки эти толстые, мускулистые, с короткими подвижными пальцами, тоже были мне хорошо знакомы, ибо предо мной сидел Ермил Афанасьевич Антропов.
Он сидел на скомканном брезенте, неловко привалясь левым плечом к стене кабины, и торопливо зарисовывал карандашом в большой альбом молодого парня, приводившего в порядок сваленные у склада тяжелые ящики с грузом. Парень был рослый, красивый, черноволосый и голый до пояса. Мускулы так и перекатывались под его бронзовой кожей, блестевшей от пота. Летевшая с юга пыль оседала на его влажном теле, размазываясь по нему неровными полосами и пятнами.
Поймав его на свой карандаш в одном определенном повороте, Ермил пытался снова и снова уловить его в том же повороте, уделяя главное внимание лицу. Но парень двигался туда-сюда, занятый своим делом, и карандаш Ермила поневоле скользил по разным другим уголкам листа бумаги, отмечая и закрепляя на ней движения его рук, ног и туловища. Он торопился, зная, что машина готова в любую минуту тронуться. А тут еще Петр сунулся к нему с вопросом, продолжая цепляться за борт кузова:
— Вчера вам как работалось, Ермил Афанасьевич? Урожайный ли был день?
И тот ответил, не отрываясь от рисунка:
— Да как сказать… Весьма относительно, Петруня. Весьма относительно. Но набросков сделал немало. Хочу вот на тракторном поживиться. Там есть два интереснейших типа. А завтра к вечеру опять сюда. И потом к палаточникам.
— Правильно, Ермил Афанасьевич! И его заодно сюда прихватите.
Это Петр сказал про меня. Ермил меня еще не видел, но пообещал, не оглядываясь:
— Да, да… Всенепременно… обязательно… безусловно… несомненно… неуклонно… неукоснительно… положительно…
Твердя без надобности схожие по смыслу слова и быстро действуя карандашом, он как бы пресекал этим попытки Петра продолжать разговор. Он твердил их как заклинания, которые надо было понимать так: «Погодите, не мешайте, не трогайте, дайте закончить». Ветер бил ему в лицо пылью. Он щурился, морщился, отдувался, но не переставал вглядываться в парня, действуя карандашом с прежней быстротой.
Вот, значит, из каких мест он вылавливал все те лица, которые я видел в его комнате. Это из них он составлял своего человека будущего. Выходит, что не так уж легко они ему давались. Но он был, кажется, не из тех, кто гнался за легким, и без раздумья проникал всюду, где, по его мнению, делалось что-то новое. И доведись ему попасть в Антарктику, он и там тоже, наверно, не терял бы времени даром. Прислонясь где-нибудь среди льдов к холодной боковине айсберга, он заносил бы в свой альбом смелые черты проникшего туда человека и только отдувался бы от лютой метели, норовящей залепить снегом его мясистое лицо.
Закончить рисунок ему так и не удалось. Начальник взялся за дверцу кабины, окинул взглядом кузов, кивнул приветливо Петру и скрылся внутри, сказав: «Поехали». Машина взревела мотором и тронулась. Я помахал рукой Петру и крикнул изо всей силы:
— Привет и спасибо Людмиле!
Он понял, кивнул и тоже помахал мне вслед рукой, ободряюще улыбаясь при этом. Хороший он был парень, этот Петя, сын Ивана. Только на жизнь он смотрел со своей Людмилой как-то странно. Но пусть не слишком поздно придет к ним сомнение относительно выбранного ими пути, где собственное счастье отбрасывалось ради устроения какого-то будущего счастья, неведомо для кого и неведомо когда прибывающего в этот невеселый, трудный мир.
Держась рукой за борт кузова, чтобы не упасть, я обернулся к Ермилу. Он уже укладывал свой альбом в большую толстую папку, где виднелись другие такие же альбомы и отдельные листы с рисунками и без рисунков. Делал он это спокойно, без всякой видимой досады. Как видно, ему не впервые было прерывать работу таким образом. Стянув шнуры папки в узлы, он поднял голову, увидел меня и вскричал:
— А-а, вот он кто! А я — то думаю, о каком это Алексее Матвеевиче мне Петя толкует. Оказывается, это наш гость из страны тысячи озер. Изгнанник родины, так сказать. Изгой. Гражданин мира! Новоиспеченный космополит. Вы здесь какими же судьбами, если это не секрет?
Он привстал с брезента, протягивая мне руку для приветствия и приглашая кивком сесть рядом. Я сел рядом с, ним на брезент и ответил:
— Просто так… Захотелось проехаться немного по России и посмотреть кое-что.
Он сказал:
— Похвально, похвально. Значит, ассимилируетесь помаленьку?
— Как?
— Ассимилируетесь, говорю. То есть превращаетесь постепенно в русского. Растворяетесь в русской нации, иначе говоря.
Что он там такое говорил? С чего это он взял, что я растворяюсь в русской нации? Я даже не сразу понял, что он имел в виду, и сидел молча, обдумывая его слова, но потом все же ответил:
— Нет, я не собираюсь растворяться.
Он сказал успокоительно:
— Ничего не поделаешь, Алексей Матвеич. Это судьба всякого покинувшего родину. Никто с вас не взыщет. Обстоятельства сильнее вас. Вы тут один, а русских больше сотни миллионов, да говорящих на русском, наверно, столько же. Где уж вам устоять.
— И все-таки я не собираюсь растворяться в русской нации.
— Как вам угодно, Алексей Матвеич! Не я же этому буду способствовать. Тут действуют свои законы.
— Если эти законы придумали вы, то это еще не законы.
Ермил рассмеялся. Но я не поддержал его смеха. Слишком много он брал на себя. Конечно, он не знал, что я через два месяца готовился вернуться в Суоми, но это ничего не меняло. Следовало как-то поубавить в нем прыти, с какой он рвался в пророки.