Матвей с опасением посмотрел на очередную кружку пива, пронесённую мимо них.
«Scheiße! Как бы там за стенкой писака прокурорский не перепился!» — не веря в крепость штатских выругался про себя майор Фалькенберг.
Впрочем, Якоб вроде вывел подполковника Лопухина на нужный разговор. Осталось надеяться, что любящий пиво письмоводитель может ещё пером без клякс услышанное выводить.
— Яша, ты пойми, — вещал Иван старому собутыльнику, — был я при дворе принцессы Анны камер-юнкером в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены; один из матросов, а другой из кофешенков за скверное дело.
Поручик Яков Бергер осоловело слушал и кивал, придерживая рукой голову. Толи для того, чтобы лучше слышать, толи что бы не уронить.
— Многим в прежнее царствование было лучше, — поддержал Матвей Фелькенберг правдоруба.
— Ты майор правильно понимаешь! Мы вот тут забытые пьём. А Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… — вдохновлённый поддержкой запел Лопухин, — ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная'.
«Да полковник созрел, но как бы самим чего лишнего не наговорить,» — пронеслось в голове у трезвеющего Фелькельберга.
Он кивнул, плеснул себе и Ивану из кувшина, и поднял кружку «в знак согласия». Писарь за отгородкой этого не видел не мог на бумаге потом изобразить.
— Так, Иван Степанович, — изобразив горестное лицо замямлил Бергер, — ушло то, что о то… о том… об этом говорить.
«А Яков то слаб в питии хоть и лейб-кирасир,» — подумал майор, — «или играет хорошо, как-то же первый раз он Лопухина разговорил?»
— Ты не понимаешь, Яш! Рижский караул, который у Императора Иоанна и у матери его, очень к Императору склонен, а нынешней Государыне с тремястами канальями ее Лейб-Компании что сделать? Прежний караул был и крепче, да и сделали, а теперь перемене легко сделаться; если б и тогда Петру Семеновичу Салтыкову можно было выйти, то он бы и сам ударил в барабан; за то его тогда и от двора отрешили. Будет чрез несколько месяцев перемена; отец мой писал к матери моей, чтоб я никакой милости у Государыни не искал, поэтому и мать моя ко Двору боле не ездит, да и я, после того как был в последнем маскараде, ко Двору не хожу.
«Ну вот ты, высокоблагородие, себе на Сибирь и наговорил,» — отметил Фалькенберг запивая эту мысль темным немецким пивом.
— Нынешние управители государственные все негодные, не так как прежние были Остерман и Левольд, только Лесток — проворная каналья. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся, — изливал душу Лопухин.
— Хороший ты человек Иван Степанович, но, нет ли кого побольше, к кому бы заранее забежать? — почти прошептал Фалькенберг, положив руку, вытянутую на плечо подполковника.
— В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказывала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне. Ботта говорил, что и прусский король будет ей помогать, и он, Ботта, станет о том стараться, — тихо, но ясно проговорил Лопухин.
— Должно быть, маркиз Ботта не хотел денег терять, а то бы он принцессу Анну и принца выручил, — в тон ему возразил майор.
— Не веришь, Матвей? — собравшись сказал подполковник, — скоро всё будет, скоро!
Дело было сделано и можно было не продолжать. Но ещё едва початый кувшин пива на столе, и за гору закуски оплачено. Австрийский посол Ботта уехал до осени, так что пославший их послухами Лесток может донесения Бергера и Фалькельберга до утра подождать. Да и писака может наконец упиться за загородкой.
Майор мысленно пожелал ему: «Лишь бы чернила на записи не пролил, каналья!»
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. ГОСПОДСКАЯ ОПОЧИВАЛЬНЯ. 12 июля 1743 года.
Её пальцы привычно и уверенно, но очень аккуратно втирали мою мазь в мой очередной синяк.
Я лежал на спине, привычно и блаженно закрыв глаза. Да, она умеет и вмазать, и расслабить. Она всё умеет.
— Что говорят при Дворе?
Катя лукаво (даже сквозь прикрытые веки чувствую её лукавство) спросила:
— При каком, барин? При твоём или Матушкином?
— Ну, начни с моего.
— Да, особо ничего такого, барин. Давеча Кузьмич и Прохор побились об заклад — понесла Настасьпална или нет. Позвали меня рассудить. Я сказала, что нет.
Усмехаюсь. Уж, Катя-то точно знает. Мирового судью они выбрали правильно.
— На что хоть бились об заклад?
Моя прелестная горничная рассмеялась.
— А на что, барин, могут спорить два дурака? На два привселюдных подзатыльника, стакан горькой и полкопейки денег. Кузьмич всю дворню собрал на экзекуцию.
— А Aqua vitae?
Катя даже удивилась.
— А что с ней может быть? После подзатыльников, обнялись и разделили стакан поровну. Мужики, что с них взять. Полкопейки Прохор должен остался. Ну, Марфа ему их точно не даст. Будет что-то мудрить, чтоб долг отдать. Не будет попусту спорить в следующий раз.
Новая порция мази. Новый синяк.
Острое блаженство.
— Больно, барин?
— Нет, Катюша, твои руки просто чудо.
Усмешка.
— Ну, для любимого барина я готова на что угодно.
Киваю, не открывая глаз.
— Я знаю. За то и ценю.
Поцелуй в ненамазанную часть груди.
— Спасибо, барин. Я вся твоя.
«Манон Леско» художник Рене Лелонг, конец 19 века. René Lelong (1871–1933)
Целую её макушку. Волосы приятно пахнут дорогим средством. Моим, кстати. Думаю, чтоб наладить производство. Кожа её нежна, что то чудо. Ничего удивительного, что Настя всё сразу поняла о наших «с горничной» отношениях. Ну, и фиг. Я ж не зря ей сказал, что «ты — это ты, а Катя — это Катя». Не хватало ещё привязаться к фаворитке. Сегодня она в фаворе, а завтра общается с Ушаковым, а послезавтра знакомится с видами Сибири с вырванным под корень языком. У нас это запросто. Быть рядом с Цесаревичем опасно. Иной раз быть любимой крепостной Государя-Наследника лучше и безопаснее. За крепостную отвечает хозяин. А с меня и взятки гладки. Повинюсь перед Матушкой вдруг что. Да и то, надо так накосячить, что и представить трудно в мире, где все интригуют против всех. Так что моя доверенная горничная чувствовала себя весьма вольготно. Да и на «булавки» ей я денег не слишком уж жалел. Люблю красивых и ухоженных женщин. Так что среди моего Двора она чувствовала себя (и весьма справедливо) настоящей королевой.
Крепостная горничная, которая ухожена лучше, чем графиня, что может быть вкуснее в этой жизни? Пусть и не ходит обвешенная бриллиантами.
Катенька гибко потянулась, что та кошка. Впрочем, она кошка и есть. Только умная очень. И хитрая. И коварная. И верная. Если ей это удобно.
— Это всё про мой Двор, Катюш?
— Ну, не считая бабских сплетен.
— И что болтают?
— Болтают, барин, что…
Она прижалась ко мне и прошептала на ухо несколько слов.
Морщусь.
— Катюша, не вздумай где-то это сказать.
Кивок мне в шею.
— Я знаю, барин. Не совсем ведь дура. Я только…
Ещё несколько слов на ухо.
— … никто ж не слышит больше. Но, я могила.
— Будешь такое болтать и это точно могила.
— Я знаю, барин. За тебя хоть на плаху. Но, я не болтаю.
— Молодец. Что ещё?
Катя лежала головой у меня на плече и рассказывала городские сплетни. Ничего особо нового. Кто с кем спит и что явно все ждут чего-то бурного в ближайшее время…
— С чего такой вывод, Катюш?
— Гуляют больно бояре наши. Швыряют деньги, как в последний раз. Что-то будет, барин.
Катя просто умница, хоть и с полгода, как из Подмосковной деревни. Графине Анастасии Павловне Ягужинской, местами, очень далеко до неё. А то, что Катя официально просто моя крепостная, а не графиня, так это ещё бабушка надвое сказала — сегодня ты крепостная, а завтра графиня. А бывает наоборот, как сказал бы булгаковский Фагот. Очень даже бывает!
Она на мне верхом. Ей так удобнее наносить мазь на мои синяки. А мне удобнее рассматривать её, глядя снизу-вверх.
Признаться, Ушаков разбудил моё любопытство. Он очень заинтересовался Катей. Спрашивал, кто её отец. С чего бы такой интерес к простой крепостной горничной? Ушаков давно служит и многих помнит, в том числе и в лицо. Катя его зацепила своей внешностью, это ясно. Но…
— Катюш, а кто твой отец?
Она пожала обнажёнными плечами.
— Кузнец, да помер он десять лет как, барин.
Катя, как и я с двенадцати лет круглая сирота. Мать умерла в тридцать восьмом от оспы.
— Да видел я твоих братьев, на них ты не похожа, и на бабку…
— Так они в батюшку, бабка же Акулина то мать батюшкина, — пояснила Настя.
— А по матушке родня где? — продолжаю интересоваться
— Так из Судаковки она, Епифанского уезда, там говорят все такие широкомордые.
Нормальное у неё лицо. Русское. Скулы правда шире, чем у односельчан. Откуда они — поди проверь. Хотя в Тулу на заводы всё одно через Епифань эту ехать. Будет оказия — посмотрим. А может⁈
— И как она в Новопреображенском оказалась? Меньшиков купил? — пытаюсь проверить вспыхнувшую у меня догадку.
— Так нет, бабушку Дарью ещё прошлый владелец князь Прозоровкий из своей вотчины перевел, — уточнила Катя, — женил на кучере своём да в конце пятого года помер, тогда Меньшикову деревня и отошла.
— А матушка, когда твоя родилась? — сникаю я.
— Так в шестом годе, как раз после сева.
И вот как считать? Сев то это скорее май, но, когда умер это неизвестный мне Прозоровский? Или они с Меньшиковым вообще ни при чём? В Одноклассники к ним не зайдёшь, да и портретов просто не сыскать. Но Ушаков кого-то в Кате вспомнил.
— А пошто тебе мои предки, барин? — прошелестела Катя, деланно захлопав глазками.
— Да вот думаю: может тебе вольную дать?
— Не губи, Пётр Фёдорович, — застыла на мне в легком ужасе Катя, — кому я без тебя нужна?