Танец закончился. Но, пара не думала расходится. Чуть поговорив, они подошли к новомодному форте-пиано. Принцессе Каролине Гессен-Дармштадской принесли лютню. Цесаревич пробежал по клавишам прислушался. Что-то наиграл в полсилы из Баха. Публика, разгорячённая танцем, умолкла. Фельдмаршал видел, как из боковой двери вышла царица с маркизом де ла Шетарди. Заняла своё место. Прижала тому палец к губам. И внимательно посмотрела на выступающих.
Принцесса Каролина Гессен-Дармштадская. Изображение создано ИИ на основе реального портрета принцессы.
Цесаревич кивнул, и они с принцессой начали. Ласси не был знатоком в музыке, но чувствовал, как иногда забегала вперёд лютня. Каролина смотрела тогда на Петра извинительно. Но, все звучало гармонично. Оба играли без нот. Петр Петрович раньше не слышал этой мелодии. И когда же принцесса успели порепетировать с Петром? Прошла всего пара дней с её приезда. А значит она раньше знала эту мелодию. Ласси заметил задумчивость на лице Императрицы. Но его самого очаровала эта «песня».
Перед старым воякой открылись поля под снегом и дождём его любимой Ирландии. Во всей мелодии было что-то кельтское.
Императрица не советовала Ласси после Гельсингфорса более чем по службе с Цесаревича общаться. Но после этой мелодии старый генерал стал в юноше себя молодого узнавать. Что ему терять-то на старости лет? Зять граф Павел Стюарт у Цесаревича был, говаривал что тот скоро открывает Шахматный Клуб, а там в учредителях Ушаков и сама Императрица. И ещё кое-кто. Почему бы не сходить самому и не поиграть? Есть надежда, что Пётр Фёдорович может и их ирландскому делу помочь, да и самому Цесаревичу будет чему у юного когда-то якобита, ставшего русским фельдмаршалом, научиться.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВЕРХНЯЯ НАБЕРЕЖНАЯ. 8 ноября 1743 года
Посиделки у Строганова затянулись до полуночи. Матушка с Линой и Ульрикой уехали раньше. Я же забрал двоюродного дядюшку к себе на ночлег. Принцессы под рукой Императрицы, а мы с Фридрихом Августом ко мне поехали. А то родственники, а только пока и не виделись!
Фридрих Август Гольштейн-Готторп
Папа мой здешний этого моего дядю более других ценил. Даже именно его прописал мне в Регенты. Но, старший его брат Адольф Фредрик Эйтинский на себя сей труд возложил. И пришлось ехать Фридриху служить в Нидерланды, а потом в Пруссию. Так что нет у меня претензий к дяде этому.
Рассказал мне как старший дядя «волосы рвал» когда сестрица их младшенького братца Георга Людвига на своей дочке женила и в шведские наследники пристроила. Так что епископ наш на всю родню зол. И за свою свадьбу тоже. Англичане сбагрили в жены ему одногодку его принцессу Амелию. Ей уже тридцать два, да она ещё «с прицепом». Трёхлетний сын у неё от простолюдина Томаса Арнольда. Тот пока в Англии, но принцесса без него ехать не хочет. А дядя телится.
Подумал, что может это даже хорошо. Уговорю Матушку принять дядюшку Адольфа со всей семьёй. Пусть перешедшей к нам от шведов «Южной Карелией» поруководит. Отговорил я Елисавет Петровну отдавать Выборгскую провинцию и учреждать здесь «Старую Финляндию». В Борго и окрестностях, конечно, мы, как и пообещали оставили прежний закон — шведский. Но вот «Северная Карелия» мне не присягала, и ту уже в нашем праве мы провинцией в Санкт-Петербургскую губернию отдали. Пришлось для этого кое кому чуть ли рыло чиновничье не набить. Брюммер как уж крутился, но того же Лестока что от того только будет польза для Франции ему удалось убедить. Титул ему что ли дать? Графский. И землями в Южной Карелии наделить. Попрошу Матушку. Не всё же ему на деньги французов против них же и стараться?
Что-то я отвлёкся. Дядя мне снова про свои уже планы и дела сердечные рассказывает.
— Петер, я понимаю я мы тут гости, — вздыхает дядя, — да и ты сам не решаешь, но мог бы ты поговорить с Императрицей.
— О чём? О твоём в Киле генерал-губернаторстве? — пытаюсь нащупать нить разговора.
— И это бы не плохо, — оживляется дядя, — но я про Ульрику прошу тебя решить.
Так, вчера он мне уже напел про их любовь за рюмкой чая. Мол глянулась она ему и сошлись они душой в дороге. И мол если я не претендую, то не могу ли как Глава Дома его на брак благословить…
А я что? Я не против. Но похоже, что с ночных посиделок дядя протрезвел. Холодно же на улице. А мы как раз по Набережной к Зимнему с цокающей перед нами моей каретой ходим. Ветер от кучера наши слова относит. Потому можно надеется, что эту наши беседу некому до Матушки будет доводить.
— Поговорю, — обнадёживаю Фридриха, — и на счёт Ульрики, и по Килю, по первому можешь твёрдо надеется, а по второму… поможешь старшего твоего братца к нам на службу спровадить?
Дядюшка задумывается. Мне тут английская принцесса без надобности, но можно взять на воспитание её бастарда и под него и Ивана Антоновича как двойняшку его принять. Они же даже по дням почти ровесники…
— Помогу конечно, — отвечает дядя, — только не очень он уезжать захочет.
— Ну не захочет, значит ты будешь у нас отбитыми у шведов землями руководить, — выдаю альтернативу герцогу Голштинскому.
Дядя ёжится от порыва ветра.
— С Ульрикой? — спрашивает.
— Не отберу я её у тебя, — говорю, остановившись дядя, — не беспокойся.
— Я согласен, — произносит он, повернувшись ко мне лицом.
Вот и славно.
— Но всё же, — завершаю я тему, — давай попробуем дядю Адольфа в Россию переехать убедить.
Он кивает, и мы молча идем дальше. До Зимнего осталось метров тридцать. Он романтически задумчив, я же думаю, что коль вопрос у него по Ульрике возник значит, Матушка продолжает что-то мутить. Быстрее бы уже эти смотрины прошли. Мне нужна Каролина. И Катя. Хоть разорвись. Что я в падишаха как-то не попал⁈ Не мучался бы запретом гаремы заводить.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 8 ноября 1743 года.
Мы пили чай. К моему удивлению, Катя начала первой. Видимо чувствовала, что надо объясниться.
— Пётр, тебе Силантий вчера что рассказывал?
Пожимаю плечами.
— Что ты внучка князя Прозоровского, и, смею полагать, что ты дочь Светлейшего Князя Меншикова.
Катя помолчала. Затем сказала лишь одно слово:
— Прости.
— Почему ты скрывала это от меня?
Горький вздох.
— Барыня не хотела такого родства. А потом стало опасным быть дочерью Меншикова. Я и сама-то от матушки, когда она умирала узнала. Она не хотела в Сибирь. А потом, как Александра Александровича простили, боялась, что погубит он меня если узнает. Там наследство, да и не всё его сыскали. Пока я рядом с тобой, никто не приступит ко мне. Никто не посмеет обидеть любимую крепостную Цесаревича. И мне вправду хорошо с тобой. Мне никогда в жизни не было так хорошо и покойно на душе. Я даже поверила в счастье. Прости. Я просто дура.
— Императрица знает?
— Конечно. Велела мне не болтать об сём и быть рядом с тобой. А я и так хочу быть рядом с тобой.
Отпиваю из чашки, но не чувствую вкуса и аромата чая. Всё рецепторы забиты.
— Почему ты не хочешь вольную?
Она пожала плечами.
— А зачем? Вольная мне защиту от Меншиковых не обеспечит. А ты — обеспечишь. И Государыня через тебя. А что ещё мне надо? Титул? Так меня никто не признает княжной Прозоровской или Светлейшей Княжной Меншиковой. А так — я просто твоя дворовая девка Катька. Кто с меня что спросит? У меня есть ты и всё-всё-всё.
Помолчали.
— Я могу устроить тебе титул. Минимум — личное дворянство для начала. С деньгами у тебя проблем не будет.
— Нет, Пётр. Я не хочу. Пока во всяком случае. Уверена, что Ушаков меня опознал. И я боюсь его.
Я смотрел на неё и замечал явные изменения. Как давеча она сбросила змеиную кожу просто крепостной девки для постели, так и сейчас на моих глазах сползала кожа ещё раз и сейчас передо мной сидела действительно дворянка самых голубых кровей.
Ох, Катя-Катя, актриса ты моя. Сколько ж слоёв кожи у тебя? Может тебе театр купить?
Екатерина посмотрела на меня вопросительно.
— Ты меня прогонишь?
Качаю головой.
— Нет, Катюш. Я тебе ведь обещал, что я тебя никому не отдам без твоего желания.
Грустная улыбка.
— Ты это обещал другой Кате. А я — не она вовсе. Сам видишь.
— Вижу, Екатерина Александровна. Но, обещание моё в силе.
Кивок.
— Спасибо, Пётр. Но я Платоновна. В метрике. Другого отца у меня нет. И, знай, когда я говорила, что я сделаю для тебя всё, я говорила искренне и сейчас это повторяю. Мне правда хорошо с тобой и рядом с тобой.
Киваю в ответ.
— И мне.
Глава 11Дочь во Христе
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 10 ноября 1743 года.
Пылает камин.
Солнце пару часов как встало.
Мы тоже.
Точнее Катя встала раньше.
Мы целуемся.
Её губы — малина и мёд.
Она хорошо знает мои привычки и предпочтения.
Принесла к чаю пончики, мед, буженину, ягодные сырники, называемые ею куличами перепечи. С яйцом и сыром, как я люблю, как Ирина моя готовила, по-пермяцки.
Привычного мне сахара ещё нет, да и привык я ещё в той жизни к мёду. Тесть у меня был башкир, а они испокон веков бортники. Улей изобрести, кстати, надо! В них я не дока, но там несложно, у тестя же и подсмотрел. Тростник от нас далеко, а свеклу найти ещё да селекционировать, итого лет тридцать ещё надо. Так что медок пока будет наше тут всё. Бизнес опять же.
О чем мы болтаем сейчас? О ерунде всякой. Я ей травлю байки из моей жизни в Киле и о дороге в Россию, она мне о жизни в Ново-Преображенском. Умеет она смешно рассказать и случаи правильно подметить, подать с нужным акцентом.
— Вот ты, Петя, давеча качал головой по поводу Анюты. Мол, говорит плохо. А ты думаешь почему я её взяла? Поверь мне, совсем не потому что она глупа. Совсем наоборот. Я же понимаю, что если она дел наворотит, то мне перед тобой и твоими гостями краснеть. Так что нет, дуру я не искала. А что по меркам высшего света говорит криво, так не обессудь, но и ты криво говоришь. Так не говорят ни в Петербурге, ни в Москве. Тебе простительно, потому что русский тебе не родной язык, хотя ты прекрасно говоришь, иногда даже без акцента почти, а Анюта что? Говорит, как умеет. Даже дворяне Петербурга и Москвы говорят по-разному. Строганов вообще на каком-то уральском русском говорит. И ничего.