— Я…
Начинаю закипать. Буквально прошипел:
— Просто молчи закрытым ртом. Не мешай мне. Стой там.
Киваю в сторону двери.
Послушал пациентку. Лёгкие ребёнка чистые. Слава Богу! Горло только заложено и першит. Глотать Кати явно очень больно. Что-ж может с малиной, мёдом скормим и хинин. Главное не промахнуться в навеске. Иначе — смерть. А не экспериментировал ведь я с его дозами, а там, вроде, чайная ложка уже летальна. А, тут ведь ребенок… Но, другого надёжного жаропонижающего у меня под рукой нет. Надо в Зимний послать. Сам уже явно не справлюсь. Там получше меня медикусы. И за Линой. Она тоже медик и писала, что вроде экспериментировали её преподаватели Страсбурге с хинином. И у неё опыт вроде есть…
Отправил Бастиана с записками на своей карете. Тут полторы версты. Галопом не так долго и далеко, но ночь на улице. Спят все.
Пока ездили сходил в провизорскую, сделал за полчаса раствор Люголя. Израсходовал четверть из наработанного Ломоносовым. Но, он понятно не бурчал за это. Ничего на опыты он себе йода ещё наработает, а дочь у него одна — Кати́. Если полностью: Екатерина-Елизавета. Время в темноте тянется медленно. Но его не замечаешь если занят делом. Мокроту отсосал пипеткой, горлышко «люголем» смазал. Задышала ровнее моя крестница!
Мне никто не перечил. И авторитет признавали и понимали, что выхода другого нет. Что ж они так всё упустили и допустили? И Катерина хороша. Берегла мой сон, твою мать!
Каролина примчалась быстро, думаю меньше, чем минут за сорок. Гоф-медик Бургаве-Каау пока глаза протирает, если вообще изволил проснуться. Да и без повеления Матушки Герман может и не поехать. Будут ли будить Матушку? Вряд ли. По такому пустяку и не станут. Там у Матушки тоже есть своя «Катя», берегущая покой Императрицы.
Слышу спешные шаги и разговор на ломаном русском.
Лина поднялась с дворецким в детскую.
— Grüß Gott, — это всем, и потом мне — Страфствуйте, Пьотр.
— Grüße, коллега. Извини, что среди ночи.
По ней видно, что подняли прямо с постели, одета наспех и явно приводила себя в относительный порядок уже в карете по дороге сюда.
Кивает, уже отрешенно от мирского. Не до церемоний сейчас.
— Пустойэ, коллега. Что тут у наас?
Показал на больную. Встаю, освобождая ей стул, излагаю краткий анамнез. На немецком, не до лингвистических упражнений, барьеров и недопониманий у постели критически больной.
Лина присела к Кати́, ладонью проверила температуру, пульс.
— Давно она так?
— Третьего дня простыла, жар начался сегодня.
— Здесь жарко, может вынести на балкон подышать? — спрашивает Лина.
— Фрамуги подняты, мы просто хорошо топим, — отвечаю понимая, что у моей принцессы тоже нет рецепта что делать.
— Петер, что вы уже сделали? — уточняет Лина.
Чувствую в вопросе профессионала. Прежде чем предлагать лечение нужно понимать, что коллеги уже наворотили до этого.
— Температуру мы снизили холодными компрессами, насухо больную вытерли, носовые ходы очистили, горло смазали моим раствором для снятия воспаления, — «отчитываюсь» я, — но жар растёт и мне нужна твоя консультация по дозам хинина.
— Хинина? — невольно вырывается у Лины. — Это же безумно дорого!
— Я её крестный отец. Она моя дочь во Христе. Я её не отдам.
Отвечаю ровно, но принцесса ловит моё всё нарастающее раздражение. Почти бешенство.
— О, нет, Петер, — с долей извинения и досады на себя в голосе говорит Лина, — я хотела только высказать восхищение.
Ладно пропустим. Потом подумаем об этом.
— Так что по дозам? — спрашиваю «спокойно».
— Я могу рассчитать по массе, — отвечает Лина, — вы её давно взвешивали?
Да кто ж его знает!
— Михайло Васильевич?
— Двадцать четыре фунта в ней, Государь, — отзывается по-немецки Ломоносов, — как раз в тот день, когда Каролина в гостях были и мерили.
Киваю. За это время малышка не могла ни сильно похудеть ни сильно поправится. Крестница стонет. Плохо всё. Пора завершать консилиум и переходить к делу. Скоро она и стонать перестанет, пока мы тут телимся.
— Катя приготовь хинин и аптечные весы провизорской, ты знаешь, что ещё разложить. Бегом!
Моя камер-девица мгновенно исчезает.
Лина смотрит вслед Катерины. Жаль я при этом освещении и положении её глаз не вижу.
Она поворачивается и в глазах у неё отнюдь не ревность.
Ужас.
— Животные умирали при одном гране хинина на фунт веса, — шепчет Лина — лечебная доза при судорогах — один гран на четыре фунта массы. Она умрёт если мы ошибёмся.
Если бы я не знал, как рискую, я бы Каролину не вызвал. У меня нет её знаний и опыта.
— Лина, у нас нет выхода.
Кивок.
— Да, согласна. Крайне запущенный случай.
Так. Судорог вроде у Кати нет. Да и ребенок она. Но, качество тамошнего и моего хинина может заметно отличаться. В общем, один гран на пять фунтов Кати хватит, даже на шесть. Лучше к вечеру, если температура снова повысится, еще раз дать хинин. Выкладываю эти соображения коллеге.
— Я могу приготовить, — говорит Лина. — Делать?
Киваю. Но, передумываю. Это моя ответственность.
— Будешь ассистировать. Это моя крестница. Я не прощу себе если ошибёмся. Следи за моими действиями.
Кивок.
Мы идем по едва освещённому моим канделябром коридору в соседнюю с моим кабинетом комнату. Интим прямо — романтичнее некуда…
Господи, о чём я думаю…
У Лины в голове всё работает быстрее и профессиональнее.
— Где помыть руки?
Кричу:
— Анюта!!!
Почти сразу:
— Да, барин!
— Таз, кипячённую воду, мыло и чистое полотенце! Бегом!!!
Анюта без слов испаряется. Зря я на неё грешил. Всё у неё нормально и с головой, и с реакцией на стресс.
Входим.
— Катерина, — говорю непонимающей куда ей деться Кате, — принеси мёда липового и иди присмотри за девочкой.
Катя зажгла от своей свечи лампы и тут же удалилась.
— Барин.
Это уже Анюта.
— Слей нам на руки.
И уже по-немецки:
— Коллега.
Лина не тратит ни мгновения и уже протягивает руки к тазу. Я тоже. Анюта сливает нам. Мыло. Благо есть свежая партия с моей мыловарни.
Чистые полотенца.
Чистые.
Два.
Каждому своё.
Анюта уже усвоила мои бзики насчёт чистоты и прочей гигиены. Очень кстати сейчас. И думает она быстро. Молодец.
Приступаем.
Нам теперь нужно в четыре глаза смотреть чтобы лекарства больше не отмерить. Primum non nocere (Не навреди) — первая врачебная заповедь. Знать бы ещё, плутая в здешних околонаучных потёмках, как это сделать.
— Спасаем и исцеляем, коллега.
Лина кивнула.
— Спасаем и исцеляем, доктор.
Глава 12Честь Императорского Рода
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 1 декабря 1743 года.
— Ну, что скажете, господа?
Ломоносов пожал плечами.
— Государь, что тут скажешь. Газ, наречённый вами водородом, нами испытан. Это несомненно измысленный Платоном эфир. Катерине отдельное спасибо. Но, горюч сей газ. Взорваться норовит. Никак нельзя его совмещать с горением. Шар взорвётся сей миг.
— Что предлагаете, Михайло Васильевич?
— Пробовать. Искать варианты. Смеси. Не могу сразу ответить, Государь. Прошу простить.
Смотрю на Рихмана.
— Государь, я поддерживаю мнение коллеги. Газ интересен. И для науки, и, как я надеюсь, для практики. Но наполнять им воздушные шары очень опасно. Хотя подъемная сила у него и велика.
Киваю.
— Это так, господа. Но, при наличии водорода в шаре горелка и не нужна. Он и так полетит.
Ломоносов кивнул.
— Полетит, Государь. Но…
— Что «но»?
— Куда он полетит, Государь? Это ж пузырь. Он неуправляем. Куда ветер — туда и он. Разве что, мы его канатом к дереву привяжем. Или возить визжащих барышень по небу. Для чего сей шар? Газ водород мы и для других дел приспособим. А для войны так и просто шары с нагретым воздухом подойдут.
— А как добиться, чтобы водород не взрывался?
Рихман нехотя ответил:
— Смеси пробуем, Государь. Но, пока мы не готовы обеспечить приемлемый результат. Сожалею.
Пробуют они. Молодцы. Только флегматизировать водород можно только гелием или пропиленом. Ни того ни другого у нас пока нет. Гелий ещё не открыт, да и много мы его сейчас не добудем. А пропилен я вроде понял, как здесь произвести, только от всего лишь ингибитор -взорваться водороду не даст, но не гореть.
Ломоносов добавил:
— А если гроза, Государь? Если в шар молния ударит? Что тогда? Верная смерть.
Киваю.
— Сей момент нужно будет отразить в уложениях. Что шар нельзя использовать в грозу, а при её приближении шар нужно спускать.
Ломоносов не согласился:
— При том, что шар привязан к дереву канатом, это, допустим, как-то возможно организовать. Но, а если шар в свободном воздушном плавании?
Пожимаю плечами.
— Не знаю. Проверять надо. Но, насколько наблюдения показывают — вместе с грозой приходит ветер от грозы. Шар просто унесёт от неё. Но, повторюсь, я не знаю. Просто мои соображения, которые нужно проверить на практике.
— А если кто-то на борту шара закурит?
— Пусть святому Петру потом объясняют, почему они нарушили уложение. Думаю, что у экипажа нужно будет отбирать всё, что может гореть, включая табак и средства поджига.
Помолчали.
Рихман вздохнул:
— Плохо, Государь, что мы не можем управлять полётом шара. И я пока не понимаю, как мы это можем сделать.
Усмехаюсь.
— Ничего. Мы найдём варианты. А в части пожара, — излагаю вспыхнувшую в мозгу схему, — делаем шар из трёх секций и вытянутым, в носовую и кормовую секции вводим шары, заполненные водородом, а в центральную определяем шар с подогреваемым воздухом…
— Государь, а обшивка между шарами не прогорит, — сомневается Ломоносов.
— Сделаем двойную, отделив водород от горячего холодным воздухом, сам мидель уплотним, промажем ткань от загорания, — продолжаю в ходе самой речи конструировать, — нам горячий воздух, только для подъема и опускания надо, если пламегаситель поставить, то можно даже на шар поставить небольшую печь…