Мои научные гении переглядываются.
— А, что, Государь, может и получиться, — говорит Рихман, — подъёмной силы водорода хватит.
Ломоносов с сомнением добавляет:
— Насчет управляемости… Может как-то паруса поставить? Корабли ж как-то управляются с ветром.
Киваю.
— Просчитайте и передавайте проект Нартову, — принимаю я решения, — на вас много проектов которые не только для шара надобны.
— Кхм, — начинает Михайло Васильевич, — так Степан то сам хотел, только со службы его редко отпускают.
Ага, редко. Через сутки здесь по полдня торчит.
— Организую я его перевод, — завершаю дискуссию, — артиллеристов в нашей Армии пруд пруди, а шар воякам и нужен первым, но пока всё просчитайте.
Рихман с Ломоносовым снова переглядываются, а потом кивают мне в ответ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 7 декабря 1743 года.
Сегодня был замечательный день. И по погоде, и для меня, и для Академии. Я сегодня стал доктором медицины. ДОКТОР МЕДИЦИНЫ, а не просто лекарь, окончивший европейский университет. Первый доктор медицины, получивший по всем академическим правилам эту степень в России.
Уже год назад академики наши поняли, что нечему им меня особо учить. А учить их всех и всему у меня пока нет времени. Тут нужен настоящий Университет и порядок в Санкт-Петербургской Академии. Собственно, Государыня могла хоть вчера поставить на руководство науками, но я-то знаю эту змеиную среду, чужим ты останешься без признанной сообществом ученой степени. Я знаю. «Где твои публикации в признанных научных мировых изданиях с именем?» Я, всё-таки, профессор в третьем поколении, знаю, как это работает…
Беда, что Положение об аттестации предки ещё не успели изобразить. Пришлось напрягаться. Спасибо Лестоку. Медканцелярия быстро доработала мой проект и согласовала с Академией. Старый пройдоха быстро сообразил, что в чужие руки это отдавать не надо. Пока все телились, я свои «Опыты по снижению смертности в гошпиталях при соблюдении чистоты» на соискание Диссертационному Совету и предложил. За полгода с мест мне прислали много отчётов коллеги. За отдельную денежку (как без этого, это же наука!). Так что, как привык, начиная с Гиппократа и Цельса, даже про микробов я сей труд изложил. Много отнял он времени и кровушки в последние месяцы. Я мог бы, в принципе, и по физике защитить, но зачем же мне разглашать на весь мир коммерческие секреты? Да и там ещё долго опыты проводить. И время нужно, чтобы другие подтвердили на опытах твои выводы, и чтоб надавали тебе советы. А с докторской степенью по медицине я могу здесь хоть истории, хоть арифметике учить. У нас все тут многостаночники в Академии. Время простое. Наук мало. Химических элементов — и тех мало.
В общем, прошло всё на «ура». Пять докторов медицины разных университетов под председательством академика Иосии Вейтбрехта заслушали мою речь, посмотрели таблицы и рисунки. Потом выступил мой оппонент Иоганн Шрейбер, русский академик и доктор медицины Лейденского университета.Хорошо выступил. Сказал, что работа добротная и актуальная. С его опытом борьбы с чумой пять лет назад он здесь и в гигиене авторитет. Поддержали меня и зам Лестока Павел Захарович Кондоиди, и старейший из членов коллегии Антон Филиппович Севасто. Диссертацию и доклад я представил на русском и на латыни. Пришлось зубрить. Но, тоже, знаете ли, — прецедент. В общем, в атмосфере всеобщего одобрямса, решили степень доктора медицины мне присудить. Понятно, что я по старой для меня традиции проставился участникам за это. Много не пил. Не дожидаясь осужденного и помилованного уже Ломоносова, домой поехал. Не маленький — сам доберётся. Надеюсь, снова лишнего не наговорит и немцам академическим морды не набьёт. Внушение на этот счёт я нашему гению перед отъездом ещё раз сделал.
Домой зашел. И даже удивился, что Катя ко мне не бежит. Она пока у меня ещё служит и даже спим мы иногда ещё вместе. Только сломалось всё после болезни моей крестницы.
Нет больше идиллии.
Я тогда, конечно, слишком уж на Катерину гневался. За что? Ведь она, что могла и знала, то и делала. Для меня это — жизнь ребенка. Для неё — сон любимого мужчины. Который ещё и Цесаревич при этом всём.
В общем, пошло всё куда-то не туда. Страсть в отношениях ушла. И я вижу, что и она чувствует это. Я не мечтаю о ночи с ней, да и она явно уже тяготится нашей связью.
Поднимаюсь по лестнице в прихожей и слышу хлопок. Тут же спешу на звук. Понимаю, что за домом в лаборатории это. Подбегаю к окну химлаборатории. Стёкла целы. Огня и дыма нет. Заглядываю внутрь. Приглядываюсь. Там мало света.
Екатерина Платоновна напротив Степана Андреевича стоит и трет его лицо от копоти ветошью. Он с её лицом делает это же.
Смеются. Счастливые. Видно, пустили случайно воздух в водород — от того и был хлопок. Их закоптил, да задул свечи.
А Нартов её любит. Я по его глазам вижу это. И она к нему всем сердцем.
Тихо отступаю от окна и иду в дом. Не буду ломать молодым красоту момента.
Пора уходить со сцены.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 14 декабря 1743 года.
— Петер, я боюсь.
Поднимаюсь на цыпочки. Целую её висок. Она пока выше меня, но, как говорится, какие наши годы. Догоню скоро.
— Чего, любовь моя? Я здесь. Я рядом. Нас объявят отдельно, но мы вместе.
— А вдруг Матушка передумает? Вдруг выберет другую тебе невесту? Как мне жить после этого?
— Тихо-тихо. Я навёл справки.
— Справки?
Киваю.
— Уточнил кое-что. Думаю, что у нас с тобой есть шанс. Неплохой шанс. Не хочу загадывать, но я знаю Матушку. В гневе она страшна и гнев этот может быть в нашу с тобой пользу.
— Петер, я всегда восхищалась тобой. Надеюсь на тебя и на Провидение.
Обер-церемониймейстер прерывает нашу тревожную идиллию.
— Государь. Пора.
Киваю.
Целую руку Лины.
— Я должен идти.
— Я понимаю.
— Всё будет хорошо. Верь мне.
— Молюсь об этом.
Я склонил голову. Принцесса сделала реверанс.
Или я чего-то не понимаю в этой жизни, или сегодня в моей жизни решающий день.
— Его Императорское и Королевское Высочество Государь Цесаревич-Наследник Всероссийский, Владетельный Герцог Голштинский, принц Карельский Пётр Фёдорович! Внук Петра Великого!
Мой выход.
Титулование и титулы множатся. Атомный ледокол прёт через льды века восемнадцатого.
Я здесь.
Я — здесь.
Вхожу в зал.
Господи, как давно это было почти два года назад. Я входил сюда перепуганным юнцом, хоть и сто лет мне в обед. Сейчас совсем иначе. Да, я не на вершине власти (не очень-то и хочется), но мой вес в высшем свете и во власти усилился несоизмеримо.
— Петруша, хорошо, что ты приехал. Я рада тебя видеть сегодня здесь.
— Матушка. Восхищаюсь тобой, как тебе удаётся затмевать солнце и звёзды на небе?
Улыбка.
Мы обнялись и расцеловались.
На балу. Где самые влиятельные чины и аристократы подходят к Государыне на полусогнутых.
Да, кое-что изменилось за два года.
— Готов отплясывать?
Улыбаюсь.
— Хоть на Луне для тебя, моя Матушка.
Мы рассмеялись.
— Его Княжеское Высочество принц Фридрих Август наследник Гетинский, герцог Гольштейн-Готторпский!
А вот это фокус. Дядю сегодня полным титулом именовали. Без Государыни сие никак невозможно.
— Её Княжеское Высочество принцесса Ульрика Фридерика Вильгельмина Гессен-Кассельская!
Подходят, приветствуют Матушку и меня, встают по левую сторону от неё. Вместе.
— Её Княжеское Высочество принцесса Каролина Луиза Гессен-Дармштадская!
Матушка меня подталкивает.
— Иди, дурачок.
Как скажешь, Лиза, как скажешь.
Иду навстречу входящей в зал Лине. Предлагаю руку. С благодарностью принимается. Подвожу к Императрице.
Лина делает выверенный реверанс.
— Ваше Императорское Величество.
Она говорит по-русски. Почти без акцента. Мы долго репетировали.
Лисавет кивает.
На немецком:
— Рада вас видеть, принцесса. Мой племянник вас не слишком утомил своими ухаживаниями?
О, вот это номер так номер!
С чего бы? Кто в зале? На кого Игра?
Каролина не стала театрально тупить глазки. Гордо взглянула в глаза Императрицы.
— О, нет, Ваше Императорское Величество. Кронпринц усиленно беседует со мной о богословии.
— О богословии?
— Да, Ваше Императорское Величество. Ведь я собираюсь принять православную веру.
Ах ты моя умница. Горжусь.
Матушка тоже оценила и улыбнулась.
Вечер начинается томно. То ли ещё будет.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 14 декабря 1743 года.
Елисавета уже привычно расположилась на стуле у окна. Беседовать здесь с вице-канцлером во время бала стало уже традицией. Обычно можно было и не спешить, отложив дела на завтра. Но показать своё расположение к Бестужеву на глазах его недоброжелателей, тех же Лестока и де ла Шетарди, никогда не было лишним.
— Итак, чем обрадуете, Алексей Петрович? — произнесла Императрица, вытянув уставшие за день ноги.
— К величайшему сожалению, Кристиан VI Датский не хочет отдавать за Петра Фёдоровича, свою дочь Луизу, — начал вице-канцлер с самой тяжёлой для себя темы.
— И почему же?
— Пишет, что уже почти сговорился с маркграфом Баден-Дурлахским, — пояснил Бестужев, — но с их величеством Карлом Фридрихом у них ещё на воде писано, а при дворе говорят, что король не хочет отдавать дочь за Готторпа и чтобы она в варварскую страну ехала.
— Индюк! — будто выплюнула Елисавета. — Жаль! Девица-то хороша, и Корф писал, что она не против пойти за Петра.
Дипломат склонил голову в знак согласия.
— Это так, Государыня, но, увы, мы не можем её взять без родительского благословения.
— Да, я понимаю, — отмахнулась Императрица, — что другие принцессы?
— Кассельцы торгуются за Вильгельмину, пишут, что Кристина не хочет вступать в брак, а Ульрика давно живёт отдельно и не испрашивала их согласия к нам ехать.