— Я сказала только, что Каролина нравится мне, — твёрдо парирует Императрица, — но есть и государственные интересы!
И что теперь делать?
— Матушка, я уже слово дал, — говорю, глядя ей в глаза дерзко, — я люблю Каролину и никакие другие невесты мне не надобны!
Тётка смотрит на меня, и я вижу смеющиеся огоньки в её глазах.
— Хорошо, Питер! Любишь её? Бери!
Склоняю голову перед императрицей.
— Роду она хорошего, и не самого влиятельного, мне, по сути, всё равно кто из гессенских принцесс будет Екатериной Алексеевной, — рубит она.
— Екатериной Алексеевной? — изумлюсь я.
— Да. В честь матушки моей! Или ты и тут против? — властно произносит тётка.
Так она ещё и передумает. Надо не медлить.
— Конечно, тётушка, это большая честь, — отвечаю с почтением, — нарекать это Ваше право…
— Молодец, — веселеет Елисавета, — быть по сему!
Я отмираю окончательно.
— И первенца Павлом назовёшь! — забивает как гвоздь Она.
Вот кто меня за язык тянул? Знал же, что, зная пять слов нужно становиться на трёх. Торопыга.
— Прекрасное имя, — говорю и кланяюсь ниже. Не зачем ей видеть всего что у меня на лице.
— Вот и прекрасно, ступай, невесте твоей я сама сообщу, — и говорит тётка.
Кланяюсь и ухожу. Главное сделано. А имена -пустое. Я другой. Жена у меня будет другая. А Павла мы воспитаем правильно. Главное, что б тётка не забрала. Но здесь у неё, итак, уже двое морганистических, да ещё «племянник» и племянница от Разумовского на воспитание приедут. Мне с Линой тоже сие предстоит. Скорей бы.
Блин, ну и заходы у Лисаветы! Но я тут не власть пока. Потому: юли, терпи и смирись.
И не торопись. А то вместо дела каждый день будут одни разговоры как наш с ней этот.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. РИЖСКАЯ ГУБЕРНИЯ. КРЕПОСТЬ ДЮНАМЮНДЕ. 22 декабря 1744 года.
— Ваше Высочество, пора вставать! — настойчивый голос вывел Анну Леопольдовну из сна.
«Что ещё? Они так Лизу разбудят».
Бывшая Правительница нехотя встала с постели. Она только пришла из детской покормив грудью Лизу. Три с половиной месяца дочке. Старшей Кате два года с половиной, но она с Юлианной Менгден.
Глаза наконец приспособились. Анна присмотрелась. Новый комендант Орлов собственной персоной!
— Иван Михайлович, что случилось?
Бывшая Регентша не гневалась на разбудившего. Да и как ей на него гневаться? Появившийся месяц назад Орлов сделал им некоторые послабления. Они стали чаще гулять. Лизу крестили наконец в гарнизонной церкви. Они с мужем впервые за год наконец увидела отнятого у них в Риге сына. Иван её не сразу узнал. Потом был рад. Прижался. Но не плакал. Говорил плохо. По-русски.
— Ничего, просто вам пора собираться, — спокойно сказал комендант.
— Куда?
— Вас переводят, Ваше Высочество. Все уже уж погружены. Вас не хотели будить.
«Опять? Но как-то иначе всё нынче творится…»
Много времени на личные нужды Орлов ей не дал. Как Анна умылась, комендант лично помог ей надеть шубку.
«От чего такая галантность? К добру ли? Скинули-таки петрову выблюдицу с чёртушкой? Господи, пусть так будет!»
Анна Леопольдовна перекрестилась.
Как и год назад их ждали возки. Крещенские морозы прошли. Но трубы на двух возках показывали, что они даже будут топиться.
«Видно далеко повезут. Обратно? Откуда взяли. Или нет? Может Лизка решила их отпустить? Тут же рядом граница».
Все уже были на местах. Менгден радостно махала в одном окне с Катериной. Показала Анне спящую Лизу. Муж сидел в другом возке в недоумении.
«Послал же господь в мужья увальня! Смел Антон, да прост. Да и сама я не львица».
Маунзи вынес на руках одетого Ивана. Тот был плох. Анна рванулась к сыну.
Шедший рядом с врачом солдат чуть её притормозил.
— Ваше величество, — тихо произнёс Майкл Маунзи, — простыл И… ван, я спустил ему кровь, пусть теперь выспится.
Анна благодарна кивнула своему лейб-медику.
Тот пронёс юного Императора в теплый возок к отцу. Мать же последовала к дочкам. У них тоже топилось.
Кортеж тихо двинулся в ночь. Растущая луна ясно освещал дорогу.
Уезжающие верили в лучшее. Им никто ничего не говорил. Они и сами боялись счастье спугнуть ненароком. Потому как сказано, что не стоит в решительный час излагать своих надежд — тем можно прогневить Бога. Да и что слова сейчас могли изменить?
Post scriptum
МОСКОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ПЕРШПЕКТИВНАЯ ДОРОГА. У СЕЛА ВСЕХСВЯТСКОГО. 23 декабря 1744 года.
Четвёртый день катим с Матушкой, половиной её двора и гостями в Москву. Родные снежный просторы за полузамёрзшими окошками уже надоели. Нет. Не надоели. В печёнках сидят. Это когда из Екатеринбурга поездуешь в Хабаровск и наблюдаешь сплошную, изредка прерываемую реками и городами, тайгу. И всё же, впечатление разное. В купейном вагоне природа за окном — картинка, ты в своем мирке едешь. Здесь же трудно не прочувствовать прелести русских зим.
В Москву с Царицей едут только свои. Охрана сгоняет встречных и прилипал на обочины. Впрочем, и попутчиков по вагону поезда на третий день знаешь уже как облупленных. Если молод и холост, то некоторых из попутчиц даже глубже. Но здесь у нас поезд приличный. Санный. Императорский. Все или семьёй, или в «однополых» возках едут. Иногда только пересаживаемся.
Вот и сейчас ко мне тёткин муж подсел. Греться. Тётка «беседует с дамами», а нормальной печкой я только Её возок, «возок цесаревича» и свой под голштинским гербом успел оборудовать. В остальных сидят в тулупах и стоящими в ногах переносными закрытых жаровнями ноги греют. Я же сзади нормального размера печи поставил из «англицкого белого железа», то есть из жести. Толстой. Дорогой. С котловиной, не прогорающей от угля. Там теперь за стенкой отдельный служка-истопник едет. Ему не холодно. А что бы не скучал ещё и ручным вентилятором по воздуховоду тепло гоняет. Так что нам нашим спинам и ногам тепло. Потому и стёкла у нас в инее только на половину. В общем как положено царям едем.
Впереди Всехсвяцкое. Там обычно перед Москвой последняя остановка. Это Багратионов-Грузинских поместье. Сошелся я в прошлый приезд там с царевичем Александром Бакаровичем. Посмотрел производства, типографию грузинскую. Образован он, мыслит широко. Такому под моей рукой найдется дело и место. Думаю, взять этого батонишвили дружкой на венчании. Хотя, Матушка старше найдет. В этом году восстание Несмеяна Васильева Кривого под Нижним урон большой принесло Багратионовых семейству. Не знаю возместила им казна потери иль нет.
Пока же ведем с Разумовским задушевные беседы. Не спешно. Его тоже мутит уже второй день с этой дороги. Алексей Григорьевич у меня даже ожил немного. Остыл. У царица топят жарче. В том что, пока русских ученых мало, гнать с русской службы иноземцев рано я его вроде убедил. А вот в моих голштинских делах он не хочет участвовать.
— Петро, — величает он меня на свой малороссийский манер, — ну зачем нам то это английский бастард сдался?
— Так они ж с Иваном то возраста одного, месяц в месяц, — пробую убедить мужа тётки, — были бы как двойняшки.
— А надо оно нам? — вопрошает Разумовский, — чей он сын быстро пойдёт весть, да и матушка его по твоей задумке с мужем к нам приедет…
Что верно то верно. Разморило меня что-то. С спины мне хорошо грет.
— Ну так сговоримся что б выдала за своего.
— Ох, молод ты, Петь, — вздыхает граф, — зачем нам сор из избы выносить, а и видно же будет кто люб матери.
Что, верно, то верно. Я особо и не надеялся. Обнадёжил родича по пьяни. Ну, «несшогла так нешмогла». Придется Фридриху с Ульрикой ехать в Борго управлять. Но по остальным предложениям у Разумовского возражений нет. И вроде уже не против и Матушка. А герцогство моё и нынешнего регента-наместника ещё потерпит.
— Петро, сам по суди, мы тут между Ивановичами и Петровичами разобраться не можем, Ушаков устал заговоры разоблачать, — продолжил Разумовский, — а ты тут ещё со стороны полупринца зовёшь, вроде вам даже свойственника.
Да. Ушаков точно не заходил в декабре ко мне в гости. Занят значит сильно. Всё же не подумал я об этой ситуации. Если английского бастарда с регентом моим Голштинским Адольфом Фридрихом и Амелией Софией урожденной принцессой Великобританской и Ирландской приглашать, то не только у французов и австрияков будет кого вместо нас на трон русский посадить. Хотя вру. Додумал. Знал, что Матушка в этом откажет. Но как в том анекдоте про Сталина надо было и «покраску кремлёвкой стены в синий цвет» было предложить.
— Ну, тогда, дядько, — вздыхаю, — придется мне оперировать.
— Справишься? — спрашивает уже не первый раз Алексей, — Может других лекарей звать?
Киваю со вздохом. Так-то оно и к лучшему.
— Справлюсь, там дело не хитрое, семейное, не зачем лишних людей посвящать.
Граф Разумовский улыбается.
— Ты, Петро, там осторожнее — лишнего не отрежь.
Шутник. За века мужские шутки мало изменились.
— Чу! Чу!
Возок слегка дернуло. Возница тормозил со всем кортежем.
— Наверно опять лося встретили, — предположил Алексей Григорьевич.
Тормозили, однако, резво. Потом что-то кричали, и кто-то бежал. Нам же не хотелось тепло из возка выпускать.
Стук в дверь.
— Ваше Императорск' Высоч’во Пётр Фёдыч, Аиксей Григорич,- слышу учащённое щебетание моей «родственницы» и молодой Матушкиной фрейлины, — откройте.
Держу руку на своем бебуте. Распахиваю резко.
Мария Балк падает в снег.
— Ой. —
Осматриваюсь. Угрозы нет. Разумовский уже выбрался и поднимает Марию Павловну.
— Что случилось?
— Государыне Императрице плохо! — выдыхает с напряжением Балк.
— Что? — спрашиваем с графом разом.
— Без чувств упала, не дышит, кажется, она…
Балк начинает ныть.
И опять под Рождество! Елисавета Петровна решила восемнадцать лет не ждать?
КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ
МОСКВА-ОРСК