Дальнейшие успехи фармакологии и возможность химиотерапии туберкулеза, дающей надежды на полное выздоровление, привели к тому, что бугорчатка ушла из списка нозологий, семиотизированных как безнадежные, уступив место онкопатологии. Показательна также смена нозологий в XX веке – от чистой соматики или (реже) психики к психосоматическим расстройствам и «чистой» психиатрии[64].
Процесс, противостоящий превращению врача в Чужого (назовем это «репарацией приватности»), характерен для образов врачей конца XIX – начала XX века. В русской литературе это – «чеховские врачи», которые долго и, как правило, безуспешно лечат членов одного семейства. Связано это в основном с тем, что процесс репарации приватности шел через ломку стереотипных представлений о враче как о «кудеснике», призываемом в исключительных случаях (например, трикстер Захарьин у И. Шмелева).
В реальности этот процесс проходил в более мягкой форме. Обосновать данный факт мы хотим на примере врачей, вынужденных по своей специальности лечить «деликатные» болезни: венерологов, урологов, колопроктологов. При нефатальном течении венерических заболеваний, простатита, эректильной дисфункции и других «интимных» заболеваний врач выступал в роли не столько спасителя, сколько хранителя социального статуса. Здесь показательны судьбы уролога Р. М. Фронштейна и колопроктолога А. Н. Рыжих:
В 1946 предстояли выборы в Академию медицинских наук СССР. Кандидатом в академики выдвинули уролога Фронштейна Рихарда Михайловича (1882–1949).
Претендентов на столь высокое звание было в несколько раз больше, чем объявленных вакансий. Ясно, что исход выборов не в последнюю очередь зависел от весомости аргументов, изложенных в письмах ученых, лечебных и научных учреждений, ходатайствующих за своих кандидатов.
В архиве Академии медицинских наук мне представилась возможность ознакомиться с личным делом Фронштейна, в котором хранятся и «предвыборные» документы.
Начал читать их и быстро понял, что мне, далекому от медицины, все равно не оценить «убойную» силу профессиональных доводов в пользу кандидатуры Фронштейна.
…Привлекло внимание письмо на бланке депутата Верховного Совета СССР, адресованное Президенту Академии медицинских наук СССР Н. Н. Бурденко. Писал М. Цхакая, бывший председатель Президиума ЦИК Грузинской ССР.
Цхакая считает, что Фронштейн, пациентом которого он был многие годы, достоин представлять урологию в Академии, и подкрепляет это таким «неотразимым» доводом:
«…урология в будущем – важнейшая отрасль единой медицинской науки, ибо вопрос касается самого важного центрального органа человека, без которого его производство невозможно…»
Сыграл ли именно этот довод решающую роль в борьбе с конкурентами, не знаю, но знаю, что Фронштейн стал первым среди урологов действительным членом Академии медицинских наук СССР[65].
Аналогичным образом медицинская практика А. Н. Рыжих позволила ему основать Институт колопроктологии, оснастив его новейшим оборудованием[66]. Ученики А. Н. Рыжих вспоминали эффектное заявление своего учителя: «У них у всех геморрой, я им этим пальцем в одно место всем лазил! Пусть только попробуют не привезти оборудование!» (Высказывание сопровождалось жестом колопроктолога, готовящегося произвести ректальное исследование указательным пальцем.)[67]
Цель – спасение социальной репутации – достигалась и другими средствами: госпитализация советских должностных лиц в терапевтическое или чаще в кардиологическое отделение; «устройство» в отделения психоневрологического профиля; фиктивные диагнозы «алкоголизма», дающие «охранную грамоту». Так, главный герой романа Л. Улицкой «Казус Кукоцкого» объяснял свое отсутствие и неучастие в насущных социальных делах многодневными запоями.
В XX веке процесс репарации приватности становится несостоятельным и приводит к появлению врача как «Отвергнутого Чужого». Это связано, на наш взгляд, с глобальным процессом отчуждения, описанного Э. Фроммом[68]. Зрелое капиталистическое общество (в настоящее время – любое, вовлеченное в глобальный цивилизационный процесс) создало гигантскую систему, состоящую из артефактов. Она привела к тому, что отдельный человек в ней – слуга этого Голема (выражение Фромма). Это проявляется в отношении человека к работе, потребляемым благам, государству, своим близким и в результате – к самому себе. Такое тотальное отчуждение сказалось на современном восприятии медицины и образа врача. В книге Н. Трубникова «Зефи, Светлое мое Божество, или После заседания (из записок покойного К.)» как призрачная альтернатива возникает ангелоподобный доктор Корейша. Он появляется из галлюцинаций гибнущего доцента, чтобы исчезнуть.
Советская медицинская система, созданная по модели Н. А. Семашко, до какого-то момента прятала этого Голема, демонстрируя лишь внешние, относительно благовидные черты. Медицинское отчуждение в условиях развитого социализма было скорее индивидуальным, чем массовым и системным. Говоря о деятельности известного врача в конце 1930‐х годов, А. И. Геселевич аккуратно отмечает: «Больные по-прежнему находили в нем внимательного, постоянного, почти личного врача»[69]. Очевидно, что речь идет о качестве редком.
Здесь уместно обобщить разработанную нами типологию медицинского отчуждения.
I. Субъект – врач, объект – по горизонтали. В основных клетках таблицы – проявления данных субъектно-объектных отношений (табл. 1).
II. Субъект – больной, объект – по горизонтали (табл. 2).
Ниже (табл. 3) представлена типология врача как Другого. В ее основе два признака: общий уровень чуждости в системе «врач – пациент» и баланс между эрозией приватного пространства и ее репарацией.
Сегодня, на наш взгляд, вряд ли можно говорить о распространенности врача как Другого: большинство врачей стали Чужими, то есть заняли пять нижних строк вышеприведенной таблицы. Это отразилось в текстах культуры. Рассмотрим два наиболее показательных типа – Абсолютно Чужой и Отвергнутый Чужой. В целях репрезентативности обратимся к примерам из массовой культуры – двум зарубежным телесериалам: «Доктор Хаус» и «Скорая помощь».
Главный герой первого сериала – технократ доктор Хаус, уверяющий, что «все лгут», и ставящий под сомнение любые субъективные данные. Он опирается на лабораторные и инструментальные сведения, подчас весьма инвазивные и рискованные. Против приватности свидетельствуют многочисленные действия: начиная от обысков сотрудниками Хауса жилищ пациентов и заканчивая жестокими способами получения информации об интимной жизни больных. Более того, в больнице, где работает Хаус, перегородки палат прозрачны. Все эти грубые вторжения в приватное пространство подчинены одной цели – поставить диагноз[70]. Поскольку большинство нозологий в сериале так или иначе излечимы (фатальные случаи редки и вызывают скуку: «Опухоль мозга – она умрет. Скука…» – сезон 1, пилотная серия), лечение той или иной патологии для Хауса – вопрос вторичный. Главное – диагноз. При этом сам Хаус приспосабливается к отсутствию приватного пространства: в клинике он чувствует себя как дома, его не смущают прозрачные стены кабинета и огромное число посторонних глаз. Хаус признается, что пользуется на рабочем месте услугами «девушек легкого поведения»; сидя на унитазе, способен вести диалог. Такое пренебрежение к собственному приватному пространству приводит к тому, что Хаус не признает потребности в таковом и у ближайших коллег, и у лучшего друга Уилсона, и в особенности у пациентов.
Табл. 1
Табл. 2
Табл. 3. Врач как Другой в сфере пространства приватности
Вместе с тем некоторые аспекты собственного приватного пространства Хаус тем не менее надежно скрывает. Это касается его семьи и отношений с родителями, его прошлой жизни до того, как герой начал работать в госпитале Принстон-Плейнсборо. Показателен фрагмент одной из серий: два врача из команды Хауса оказываются на какое-то время запертыми в больничном архиве, где хранятся дела на сотрудников больницы. Решив выведать ряд сведений, скрываемых их начальником, коллеги не могут скрыть разочарования – Хаус и свое личное дело умудрился сфальсифицировать. Парадоксальный и противоречивый образ доктора Хауса, в котором цинизм и мизантропия соседствуют с дружбой (отношения с Уилсоном) и даже любовью (сюжетная линия Хаус – Лиза Кадди), – во многом персонификация современной медицинской культуры как взаимодействия разных топосов в их культурологическом понимании.
В сериале «Скорая помощь» («ER», 1994–2009) приватное пространство, де-юре защищенное документами, оказывается крайне уязвимо. Если одну из сотрудниц приемного отделения заставляют признаться в том, что она ВИЧ-инфицированна (сюжетная линия фельдшера Джинни Буле, сезоны 2–3), то другая героиня совершает каминг-аут (публичное признание собственной гомосексуальности доктором Кэрри Уивер). Помимо этого, любовные страсти происходят на глазах врачей и пациентов больницы почти в каждом сезоне сериала.
К данным сериалам можно применить критерии отчуждения, выделенные Э. Фроммом[71]. Созданная обществом система здоровья и болезни поглощает и превращает в рабов команду Хауса, включая главного героя (представить Хауса без сложных диагностических случаев-головоломок, медицинского скепсиса и цинизма невозможно) и многократно меняющийся коллектив приемного отделения чикагской окружной больницы («Скорая помощь»). При этом восприятие самого себя и отношения с близкими строятся через призму навязанной социальной роли медика. Результаты деятельности либо уходят в сериальное небытие, лишь изредка напоминая о себе нечастыми флешбеками, либо превращаются в бесконечную череду случаев в приемном отделении: «…Мочевая инфекция в первой смотровой, инородное тело в ухе во второй, обработать рану и наложить швы в третьей…» («Скорая помощь»).