Тема двойника присутствует в творчестве многих поэтов. Можно вспомнить стихотворение Г. Гейне «Двойник», неоднократно переводившееся на русский язык:
И кто-то, как прежде, ломая руки,
Стоит и смотрит в окна его.
Мне страшно: в лице, побелевшем от муки,
Узнал при луне я себя самого.
О мой двойник, о брат мой кровный,
Чего ты ждешь, не зная сна…[89]
Разные переводы этого стихотворения свидетельствуют о разной расстановке смысловых акцентов. Так, в переводе Анненского читаем: «Это не я: ты лжешь, чародей!», а у Блока: «Мне страшен лик, полный страшной муки – Мои черты под неверной луной». У Анненского двойник – лживый образ; у Блока и Гиппиус он – «брат кровный, товарищ странный».
Двойник представлен и в 6-й главе поэмы «Германия. Зимняя сказка»:
Я сам, засидевшись в ночи у стола
В погоне за рифмой крылатой,
Не раз замечал, что за мной стоит
Неведомый соглядатай[90].
Этот соглядатай сообщает лирическому герою: «Но все, что ты замыслил в душе, / Я выполняю на деле» и «Я – мысли твоей деянье».
Можно предположить, что поэты, соединяя в каждом поэтическом шаге Я-чувствующее и Я-мыслящее, смотрят на эти Я взглядом Я-рефлексирующего. Как следствие, в поэзии наиболее часто встречается второе Я, иное Я, двойник. Не случайно Достоевский дал своему прозаическому произведению «Двойник» жанровое обозначение «поэма».
В работе «Проблемы поэтики Достоевского» М. М. Бахтин показал, что второй голос есть у каждого героя Достоевского, а в некоторых произведениях он принимает форму самостоятельного существования. В «Дневнике писателя» 1877 года Достоевский признавался: «Повесть эта [ «Двойник»] мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я ничего в литературе не проводил»[91].
Таким образом, герою необходимо посмотреть на себя самого путем ментального остранения собственного Я, что выступает как психологическая техника, как орудие ума.
Кроме описанной техники, можно выделить технику самособирания – поиск конструктов собственного Я. В человеческой самости живут отголоски иных сознаний, близких и понятных – родителей, членов семьи, друзей, которые взаимодействуют, вступают в конфликты или поддерживают друг друга. Собирать отдельные части в единое целое (такую цель ставит перед собой психосинтез[92]) означает самоопределение себя относительно наличествующих ценностей путем построения собственной ценностной сетки. Составные части сознаний – носители различных ценностных образований. Перекличка и ранжирование составных частей служат поиску и формированию границ собственного Я.
Еще одна техника самоопределения – распространение объема своего Я как нахождение и осмысление новых ценностей, высвечивание новых смыслов, что реализуется в логотерапии В. Франкла[93]. Ментальная техника самоопределения – распространение Я – дает возможность личности совершать нравственный выбор. По мнению В. С. Братуся:
Следующим шагом в этом направлении (изучении психологических структур личности. – Е. Н.-Г.) должно стать понимание развития внутренних психологических орудий не только как средств решения возникающих перед индивидом задач, но и как особого рода «психических органов», в функцию которых входит относительно самостоятельное продуцирование самих задач, обеспечение и закрепление определенных достаточно единообразных способов их решения, взаимодействия с другими подобными «психологическими органами» и т. п.[94]
Исходя из этого, мы можем сказать, что с психологической точки зрения самоопределение есть особый ментальный орган, который взращивается из ментальных техник, перестав быть только средством, способом реализации воли и приобретший собственную активность, волю, а может быть, и своеволие. В основе самоопределения как ментального образа лежит способность человека к ментальному остранению самого себя, собственного Я, «ибо воспринять вещь по-иному означает в то же самое время приобретать иные возможности действия по отношению к ним. Как на шахматной доске: иначе вижу, иначе играю»[95]. Овладение этой способностью есть особый процесс, обучение которому в настоящее время целенаправленно не организовано. Между тем художественная литература предлагает культурные образцы самоопределенческих техник.
Закономерен вопрос, возможна ли такая организация педагогического процесса, которая позволила бы личности ребенка овладеть вначале ментальными техниками самоопределения, а затем на этом фундаменте выстроить психологическое «здание» самоопределения. Самоопределение есть процесс установления личностью ментальных границ собственного Я прежде всего в нравственном пространстве. От того, как будут расставлены эти границы, зависит принятие решения в ситуации морального выбора. Что касается психологического механизма, то он представлен лишь ментальными техниками самоопределения, которые отвечают за процесс принятия решения, но не за его результат.
Педагогической практике известен пример создания условий, предоставляющих формирующейся личности пространство самоопределения. Это – педагогический опыт Александра Сатерленда Нейлла (Нилла), создавшего школу Саммерхилл в Великобритании – педагогический островок, где за ребенком утверждалось право жить свободно, без принуждения в отношении его психического и соматического развития[96]. Расписание уроков было как в обычной школе, но ребенок сам решал, идти ему на урок, либо в мастерскую (химическая, столярная и др.), либо в игровую комнату, либо в спортивный зал, либо в библиотеку (везде находился педагог, готовый уделить детям внимание). И все же один запрет существовал и вытекал он из девиза школы: «Каждый волен делать все, что хочет, до тех пор, пока не ущемляет свободу других». Конечно, Нейлл не мог совершенно исключить педагогического воздействия на учеников, от жесткого диктата которого он пытался отойти. Но он воспитывал их своей жизнью, своим мировоззрением, условиями жизни в Саммерхилле. Он воспитывал внутреннюю свободу, оставляя за ребенком не только право выбора, но и, что очень важно, право формулировать критерии выбора. Мировая художественная литература учит тому же – не только овладевать внутренней свободой, но и самостоятельно формулировать критерии личностного выбора.
Мы и Другие в политическом дискурсе
«Бесы»: «они» или «наши»? Заметки о политической теологии Ф. М. Достоевского[97]
Общим местом многих работ о «Бесах» является противопоставление актуально-политического и метафизического уровней романа. Предпочтение при этом неизменно отдается последнему. Один из главных аргументов в пользу такой трактовки состоит в том, что в ходе создания произведения его замысел решительно изменился и резонансный политический сюжет превратился в сложное философско-богословское полотно. В свою очередь, этот тезис опирается на творческую историю текста, которая действительно демонстрирует усложнение первоначального проекта и кардинальное углубление проблематики романа[98]. Но означает ли это, что конкретно-исторический пласт с его политическими смыслами может быть отброшен как что-то несущественное для постижения религиозно-нравственных глубин «романа-трагедии»?[99] Обязательно ли «отрицательная мистерия»[100] и «книга о русском Христе»[101] исключают всякую злобу дня, а «откровение о человеке»[102] полностью нивелирует значение известной «партийности» героев и самого автора?
Ниже я попытаюсь предложить доводы в пользу того, что между этими уровнями романа следует искать не дизъюнкцию, а конъюнкцию. Это подразумевает следующее: во-первых, книга может быть политическим высказыванием, оставаясь художественным произведением (причем художественная оптика позволяет увидеть в критической плоскости политическую программу автора); во-вторых, вопрос об устройстве и преобразовании социального мира у Достоевского ставится в контексте «вопроса о Боге» и, наоборот, этот вопрос тесно связан с конкретными обстоятельствами современной политической жизни; в-третьих, «бесы» должны быть рассмотрены не как чужие и враждебные силы, внешние по отношению к «правильному» миропорядку, но как одна из возможных ипостасей личности любого из членов современного общества.
Рассмотрим эти тезисы, начиная с последнего.
На фабульном уровне «Бесы» – роман о современной политической ситуации, о тех негативных и опасных явлениях в русской жизни, которые, по замыслу Достоевского, «требуют окончательной плети». То есть в тематическом отношении «Бесы» – «тенденциозный» роман о русских нигилистах конца 1860‐х годов и их отцах – западниках 1840‐х годов.
Но уже современникам было ясно, что перед ними не обычный политический роман[103]. Трудность заключается, однако, не только в наличии идей, которые нельзя считать собственно политическими, и не в том, что вопреки намерениям автора «художественность» в романе взяла верх над «тенденцией». Прямое политическое прочтение «памфлета» Достоевского осложнено спецификой изображения политических противников, а именно крайней невнятностью того деления на «друзей» и «врагов», которое, по К. Шмитту, образует базовую оппозицию политического