В тексте Барбюса можно выделить фрагменты, напрямую не связанные с повествованием. В них нарратор выражает свою позицию по тому или иному вопросу. В главе «Гигант» это размышления о ценности человеческой жизни и колониальной политике. Подобные вставки можно назвать идеологическими отступлениями (по аналогии с «лирическими отступлениями»). Их, однако, нельзя идентифицировать как «авторский голос», поскольку высказывание осуществляется от коллективного «мы». Идеологические отступления, вступая во взаимодействие с цитатами из интервью и другими источниками, образуют диалог.
В итоге текст оказывается полифункциональным: это и фикционализированная биография, и публицистика, моделирующая общественное мнение, и своего рода «учебник», ставший предшественником таких метанарративов, как «История ВКП(б). Краткий курс» и биография Сталина 1939 года. Дать литературному эксперименту Барбюса какое-либо одно жанровое определение затруднительно. С подобной проблемой столкнулись в середине 1930‐х годов и журналисты, называвшие произведение максимально абстрактно – «книга о Сталине». Удачным решением представляется дефиниция «марксистская биография» (Д. Осипов): «Мир не должен заслонить человека. Человек должен быть виден через мир. Таковы требования марксистской биографии…»[134] Это – рабочее определение, но оно позволяет объяснить наличие идеологических отступлений и преобладание истории над событиями личной жизни.
С жанром биографии А. Барбюс начал экспериментировать не случайно. По утверждению К. Кларк, «большевистский режим нуждался в новом нарративе об идентичности, чтобы занять место царского режима», а «фикционализированная биография была синекдохой национальной биографии, движения человека и нации во времени»[135]. Социальный заказ партии совпал с личным интересом писателя, постоянно обращавшегося в своем творчестве к проблеме зависимых этносов и колоний. Однако, несмотря на свою антиимпериалистическую и антиколониальную позицию (незадолго до «Сталина» Барбюс написал «Речь, произнесенную в Гарлеме»), писатель был и оставался прежде всего европейцем, носителем мышления, основу которого составляло «онтологическое и эпистемологическое различение „Востока“ и „Запада“»[136].
Аудитория книги «Сталин» – прежде всего французы, которым необходимо дать информацию о современном «Востоке», его народах (глава «Созвездие национальностей») и обычаях (главы «Первые камни» и «Великие лозунги»). И уже следующий адресат – жители СССР. Хотя, как отмечает Д. Осипов, Барбюс «иногда подробно и не всегда точно рассказывает о том, что давно знает советский читатель»[137], автор воссоздает «глубокий и неотступный образ Другого» (Э. В. Саид). Ориенталистский дискурс настолько заразителен, что проникает даже в советские рецензии. Одна из них открывается «таджикской народной песней»:
Где у нас в горах увидишь орла,
У которого тысяча тысяч орлят?
Нет в горах у нас такого орла.
За горами широко долина легла.
Там такого увидишь орла.
Сталин такой орел
С тысячей тысяч орлят[138].
Популярен в СССР был и упомянутый выше сюжет о Хашиме. В 1936 году газета «Известия» сообщала о массовой читке очерка «Сталин и Хашим» в «колхозах Драбовского района Харьковской области» и о том, что этот рассказ к моменту публикации прочитали 15 000 человек[139]. Интерес к Дальнему Востоку и Средней Азии культивировался в культуре на протяжении 1930‐х годов. Книга Барбюса отчасти вошла в советский ориенталистский дискурс[140].
Сравнение поездки в Советский Союз с путешествием на Восток мы находим и у другого современника А. Барбюса – дипломата Э. Эррио, который в травелоге «Orient» (1935) описал Грецию, Турцию и СССР. Восток чарующ, но его притягательность проявляется не только в экзотической природе и обычаях. И Барбюс и Эррио восхищаются новым социальным устройством страны:
С Востока как из источника света, пишет Теофиль Готье, шли когда-то к странам Запада религии, науки, искусства – вся мудрость и поэзия. ‹…›
И еще раз Восток этот подвергся изменениям, о которых мало знают на Западе. ‹…› Колоссальная мощь революции превратила прежнюю царскую Россию в Союз советских социалистических республик (sic! – Н. С.) – федеративное государство типа, еще неизвестного истории[141].
Социалистическая же система – это система, служащая интересам человека. Разумной и справедливой организацией всех людей она стремится максимально улучшить жизнь каждого. Ее можно назвать системой «гуманитарной» по своей природе (с. 36).
СССР для Барбюса – площадка уникального социального эксперимента. Если, по утверждению Саида, «империи вместе и сделали мир единым»[142], то это объединение оказалось в начале XX века нарушенным и дискредитированным войной: «Великие мира сего решили начать мировую бойню» (с. 23). Барбюс же, пропагандируя альтернативный проект агломерации, выступал за демонтаж колониальной системы значительно раньше, чем это фактически произошло.
В то же время позиция писателя неоднозначна. Его восхищение перед освобождением этносов СССР от колониального гнета сопровождается тревогой о возможности наступления «красного империализма» – культурного и политического доминирования на Востоке. В 1927 году Барбюс начал беседу со Сталиным с обсуждения именно этого вопроса: «На Западе очень много говорят относительно Грузии. Когда толкуют о красном империализме, о том, что коммунисты угнетают национальные меньшинства, то выдвигают всегда Грузию»[143]. После встречи с генеральным секретарем и посещения республики Барбюс скорректировал свое мнение, подчеркнув положительное влияние Сталина на ситуацию:
…В первые годы советской власти существовало довольно «своеобразное» понимание национального вопроса в Азии. Оно выражалось в сильных «колонизаторских» тенденциях… ‹…›
‹…›
Сталин стремился как можно глубже вовлечь народы Советской Азии в дело самостоятельного строительства… он превратил их пассивный социализм в социализм активный (с. 44).
Включение биографии Сталина в ориенталистский дискурс усложняет фигуру повествователя. С одной стороны, нарратор демонстрирует имплицитное превосходство перед читателем. Оно проявляется в законченной целостности текста, перенасыщенности его идеологическими отступлениями и свидетельствами современников. Повествователь занимает положение невовлеченного наблюдателя, проводящего собственное исследование. Он вступает в диалог с другими текстами-высказываниями Э. Эррио, Э. Людвига, Дж. Рида, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича и пр. Система цитирования определенного круга авторов также отсылает к ориентализму[144]. С другой стороны, повествователь стремится скрыть свое всезнание за маской социального разума (social mind) мы-нарратива[145]. Об этом свидетельствует приведенный выше фрагмент из истории Хашима («Нарушим хронологический порядок и заглянем в другую эпоху»).
«Мы» в книге «Сталин» гетерогенно. В ряде случаев личное местоимение множественного числа обозначает групповую общность единомышленников, «коллективное МЫ советского строя»[146]. Против этого «мы» выступал американский писатель Э. Э. Каммингс в своем дневнике путешествия в СССР «ЭЙМИ, или Я ЕСМЬ» (EIMI: «I AM», 1933). Барбюс с помощью мы-нарратива идентифицирует себя как союзника Страны Советов и приглашает читателя присоединиться к рассказу. Однако у этого местоимения есть еще одна функция – разделения на «мы» и «они», лежащего в основе ориентализма как типа мышления. Аналогия с Каммингсом была не случайной. При описании СССР тот прибегал к саркастическому перифразу «марксистский немир» и противопоставлял его европейскому «Миру». Барбюс, не придерживаясь столь жесткой позиции, также воспринимает Советский Союз как другой, «новый мир», в котором живут люди особой формации:
И вот, люди Октября, совершившие свою революцию как раз в обстановке исключительно сложного национального переплета… впервые показывают нам разумное и окончательное разрешение застарелых национальных противоречий, раздирающих весь земной шар, дают нам логическую формулу, объединяющую два несовместимых на первый взгляд требования: требование индивидуальности для каждого народа и требование практической солидарности между ними. Патриотизм, который всегда был врагом социализма, они делают социалистическим (с. 41) (выделено мной. – Н. С.).
При подобном сочетании двух разных функций мы-нарратива повествователь совмещает «свой» и «другой» взгляды на изображаемый мир. Такая же подвижность наблюдается в попытках идентификации Сталина. В главе «Человек у руля» герой противопоставлен различным групповым объединениям – другим революционерам, «нашим врагам», будущим историкам, правителям, политикам (скандинавскому монарху, Гитлеру, Ллойд-Джорджу) и т. д. Постепенно Сталин дистанцируется от всех, кроме своего предшественника. Так возникает широко известная фраза «Сталин – это Ленин сегодня» (с. 109). Разделение на «мы» и «они» выходит на новый уровень, не ограничиваемый рамками ориентализма. Ленин и Сталин – квинтэссенция Другого. К этой мысли нарратор подводит читателя в финальном абзаце текста, в котором он переносится ночью на Красную площадь: