[156] – мероприятие, очень напоминающее акцию «белый велосипед», ставшую визитной карточкой «Provo»[157].
«Партизанинг» сложился как самостоятельное движение в 2011 году в Москве, где и проходит большинство его акций. Хотя у него есть собственные манифест и сайт, его трудно назвать оформленной группой. Он редко афиширует имена участников (при этом не ясно, являются ли они реальными членами движения или только «аффилированы» с ним), отчеты о собственной (или не собственной?) деятельности чередует с информацией о международном городском акционизме и альтернативных вариантах городских перепланировок (как правило, в Европе и США). Как представляется, «Партизанинг» – не столько арт-движение в привычном смысле (пусть даже анонимное), сколько некая точка пересечения социальных отношений в урбанистической среде, существующая для того, чтобы аккумулировать опыт проживания и изменения города, транслируя его обратно в открытое городское пространство. Вместе с тем существует ряд акций, которые ассоциируются именно с «Партизанингом», то есть если по форме это нечто среднее между коллективным блогом и тематическим информагентством, то по функции «Партизанинг» остается самостоятельным арт-движением. В числе его акций – организация бесплатных импровизированных «ресторанов выходного дня» в течение одного уик-энда; установка «желтых ящиков пожеланий» в нескольких районах Москвы для сбора сведений о том, что, по мнению жителей, следует изменить или улучшить (другими словами, установка обратной связи с населением в местах проведения акций); установка велоразметки на некоторых центральных улицах Москвы; расклейка собственной версии карты Московского метрополитена и т. д. «Отчеты» об акциях или, чаще, проекты будущих акций экспонировались на больших московских арт-площадках («Винзавод», «Флакон», «Стрелка» и др.).
Впрочем, нельзя утверждать, что в каждом из выступлений участники – это активисты «Партизанинга». Например, проект «Стена» на «Винзаводе» (стена граффити, задуманная как визуальный дискуссионный клуб по проблемам современного города и культуры), представленный на сайте движения как одна из его акций[158], в действительности является продуктом коллективного творчества. «Городские партизаны» – только одни из его участников. Да это и не важно. Важно как раз обратное: такое растворение в деятельности других усиливает эффект деятельности «Партизанинга». Ведь если это всего лишь «точка пересечения отношений» в социуме, то, значит, социум политически и эстетически активен, что и пытаются демонстрировать анонимные «городские партизаны».
Закономерен, однако, вопрос, насколько можно говорить о «Партизанинге» как о политической деятельности, допустимо ли изучать его в категориях политической антропологии (а не только в рамках теории современного искусства). Думаю, вполне допустимо. При этом необходимо отметить, что с 2012 года это движение, активно реагируя на общее изменение политической обстановки в России, заметно политизировалось. Если в первые несколько месяцев его революционный пафос ограничивался в основном улучшением городского пространства (теория «малых дел»), то поздняя деятельность участников «Партизанинга» начала во многом напоминать «ОккупайАбай». При этом формы их акционизма мало изменились.
Изначально муниципальные власти относились к «Партизанингу» примерно так же, как к «Войне»: от полного игнорирования до выписки штрафов за «хулиганство». Однако в какой-то момент действия «городских партизан» стали попадать в сферу политического, причем не по их инициативе. Характерный пример: летом 2012 года они установили в Москве несколько лавочек на улицах, где отсутствовали скамейки и люди не могли отдохнуть. Все лавочки были раскрашены в оранжевый цвет – фирменный цвет движения. Однако всеобщее внимание привлекла только одна, установленная на Земляном Валу около Сахаровского центра. Муниципальные власти прислали рабочих, которые срочно перекрасили ее в серый цвет, очевидно, чтобы не возникало ассоциаций с движением «Солидарность» (или с призраком «оранжевой революции»). Еще раньше, в январе – феврале 2012 года, российские и англоязычные СМИ разной политической ориентации (The Guardian, BBC-Russia, «Дождь», Russia Today) провозгласили «Русским Бэнкси» уличного художника с ником «Паша-183». Между тем у русского акциониста, в отличие от его английского собрата, к политическим высказываниям можно отнести без оговорок, пожалуй, только одно из социально ориентированных граффити – изображение вооруженного спецназа на дверях метро.
Итак, большинство адресатов группы «Война» отказываются видеть в ее перформансах политику. В то же время акции неполитического движения «Партизанинг» начинают наделяться статусом политических высказываний, причем не только представителями российской власти. Думается, что помимо социологического объяснения (резкое расширение области политического в российской публичной сфере в 2012 году) такому феномену можно дать еще одно истолкование. По-видимому, эти, на первый взгляд противоречащие намерениям авторов оценки, даваемые их целевой аудиторией или неучтенными агентами политического поля («городские партизаны» в своих акциях учитывают возможные действия муниципальных властей, но не газеты The Guardian), встраиваются в общую картину их идентичности. Эта картина создается амбивалентно. Политическая идентичность акционистов как одного, так и другого типа конструируется не до конца, в ней остаются лакуны[159], а адресат (политическая власть, гражданское общество и т. д.) намеренно и против своей воли ставится в позицию Другого, который вынужден заполнять эти лакуны, превращаясь таким образом в соучастника и соавтора акции[160].
Поиски идентичности в перформативной поэзии «Нулевых»: я и другой[161]
Есть здесь кто-нибудь?
Мы – чужие среди чужих.
В сословно дифференцированном мире Cредневековья социальное положение человека определялось его происхождением. Распад сословной иерархии не вызвал резкой смены социальной парадигмы: система стратификации нашла продолжение в классовом устройстве общества. Как отмечает социолог З. Бауман, если сословная принадлежность была заранее предписана, то классовая формировалась в результате собственных усилий индивида, ибо к классу, в отличие от сословия, нужно было «присоединиться», а символическое членство в нем «приходилось постоянно возобновлять, подтверждать и доказывать»[162]. В ситуации, когда признаки классовой и половой принадлежности превалировали над возможностями личного выбора, задачей большинства было занять место в социальной иерархии. По мнению Баумана, необходимость стать кем-то – неотъемлемый признак существования человека в современном обществе. Предопределенность социального статуса заменяется «принудительным и обязательным самоопределением»[163]. Это отличает «индивидуализацию» предшествующих эпох от форм, принимаемых ею сегодня, «когда не только положение индивидов в обществе, но и сами места, к которым они могут получить доступ и которые стремятся занять, быстро трансформируются»[164].
Процесс «индивидуализации» современного общества характеризуется превращением личностной идентичности из «данности» в «задачу». Это углубляет процесс автономизации личности и порождает описанный М. Бубером «новый антропологический страх», когда «вопрос о сущности человека встает перед нами во весь рост – и уже не в философском одеянии, но в экзистенциальной наготе»[165]. Поиски идентичности современного человека – один из наиболее болезненных вопросов современности. В ситуации неопределенности, непредсказуемости и нестабильности наблюдается отождествление порядка с контролем и управлением, которые «стали обозначать утвержденный кодекс практических действий и способность добиться его соблюдения»[166]. После распада СССР коллективная идентичность в прежних формах невозможна: человек остается наедине с собой и необходимостью определить свое место в изменившихся социокультурных условиях. Возникает то, что Бауман называет «всепроникающим ощущением „утраты контроля над настоящим“»[167]. Это ведет к параличу политической воли и утрате веры в то, что коллективные действия способны внести перемены в состояние человеческих дел.
Описанные тенденции выражает восходящая к гражданской лирике XIX века неомарксистская ветвь российской поэзии. В XXI веке она трансформировалась в особую форму синтеза театрального перформанса и акции солидарности или протеста, осмысливающей и репрезентирующей социально-культурную действительность эпохи «нулевых». Это направление в актуальной русской поэзии представлено Лабораторией Поэтического Акционизма[168]. Она объединила поэтов, художников и философов, чья цель – «разотчуждение повседневности через насыщение городского пространства поэзией»[169].
Задача данной статьи – исследовать идеологический и художественный ракурсы проблемы отчуждения и поиска идентичности поэтами Лаборатории Поэтического Акционизма. Наше понимание отчуждения близко толкованию Э. Фромма, который считал отчуждение в современном обществе «почти всеобъемлющим. Оно пронизывает отношение человека к его труду, к предметам, которыми он пользуется, распространяется на государство, на окружающих людей, на него самого. ‹…› …Человек становится чужим самому себе. Он как бы „остраняется“, отделяется от себя»