[225]. Другой пример: в ток-шоу «Поединок» (эфир от 24 ноября 2012 года) в выступлении В. В. Жириновского парафрастически воспроизводится характерное для 1990‐х годов выражение («криминальные разборки»). Оно реанимирует негативное отношение населения к криминализации различных сфер общества в 1990‐е годы, которое экстраполируется на оппонента: «Мы в криминальных разборках не участвуем, а вы участвуете».
Когда в политической коммуникации предвыборная борьба моделируется как война, а победа одного политика или партии над другим – как победа в войне, коммуникативные тактики нередко содержат аллюзии на исторических врагов. Приведем цитату из выступления политолога П. В. Данилина об активности политической оппозиции в период избирательной кампании 2011–2012 годов:
Эти люди не гнушаются ничем. У них блицкриг. Они готовы играть блицкриг и готовы совершить любые действия[226].
Здесь метафоризация политической активности оппозиции меняет статус политических оппонентов – от внутреннего чужого к внешнему врагу[227].
Дискурсивная репрезентация Чужого в той или иной степени эмоционально нагружена и обращена к смеху или страху. Юмористические или устрашающие сообщения моделируют отчуждение как процесс возникновения враждебной силы, противостоящей человеку извне. Это реализуется посредством комической или устрашающей гиперболизации отдельных черт Чужого, что порождает его несоразмерность человеческому бытию. Поэтому как комические, так и устрашающие образы Чужого делают его в известной степени карикатурным.
Стратегия окарикатуривания, служащая для различения, опознания и идентификации Другого как Чужого, нацелена на выявление в Чужом безобразного и низменного. В этом проявляется универсализм конструирования образа Чужого, независимый от конкретно-исторических или социокультурных наполнений. При условии, что социальный контекст, как и культурно обусловленные средства коммуникации, способен диктовать автору формат создания образа Чужого, одной из главных является градация степени его удаленности от мира человеческих отношений: от деперсонализации до полной противоположности человеческому обществу (сверхъестественное, животный мир, техносфера и т. д.). Такая градация опирается на образы, обладающие пейоративными значениями: во-первых, обращение к историческим событиям и деятелям, которые в той или иной форме являются воплощением зла; во-вторых, введение в образ антагониста инфернальных черт; в-третьих, анимализация образа чужого – зооморфные сравнения, метафоры, аллюзии, которые репрезентируют нечеловеческое происхождение и сущность Чужого.
В то же время окарикатуривание культуро– и дискурсоспецифично. Используемые коды накладывают ограничения на производство смыслов – как в примерах зооморфных образов Чужого. Обращение к образам животных, имеющих негативную или позитивную коннотацию в определенной лингвокультуре, диктует автору одну из возможных дискурсивных стратегий – демонизацию либо героизацию соответственно.
Актуализация в дискурсе указанных элементов возможна в том случае, если они являются частью фоновых знаний, которые непрерывно воспроизводятся в других дискурсах. Это создает предпосылки для мифологизации образа Чужого (симулякра), поскольку при производстве дискурса автор обращается не к реальности, а к другим образам, знакам, структурам повествования, в которые вовлечен адресат, как в вышеприведенном примере с плакатами периода Гражданской войны. Заполнение узнаваемой реципиентами визуальной «фразосхемы» конкретными историческими персонификациями отсылает к другому означающему.
Роль другого в историческом нарративе современной Украины
За годы независимости Украины присутствие Другого неотделимо от поиска путей строительства государства. Историческое сознание Украины пытается выработать стратегию интерпретации исторического опыта последних столетий. Автор данной статьи придерживается определения исторического сознания, представленного в работах современного немецкого теоретика Й. Рюзена: «Историческое сознание – это совокупность ментальных (эмоциональных и когнитивных, эстетических, моральных, сознательных и неосознанных) операций, через которые опыт времени посредством памяти превращается в ориентирование жизненной практики»[228]. Принципиальным здесь является практическое измерение исторического сознания: насколько способ интерпретации прошлого способен стать материалом для выстраивания жизни отдельного человека в контексте видения им судьбы государства. Роль Другого, как нам представляется, может служить показателем, выявляющим идеологический смысл той или иной конструкции. Настоящая работа не претендует на анализ историографии, в ней дается лишь обзор вариантов исторического нарратива. Наша цель – рассмотреть тенденции развития исторического сознания, но не исторической науки.
Предваряя описание вариантов исторического нарратива, заметим, что в Украине складывается ситуация, характерная для центральноевропейского пространства: представление собственного будущего с учетом роли Другого в истории. Метания украинского исторического сознания в поисках своей политической идентичности напоминают столкновения польских теоретических конструктов, формировавшихся вокруг идей национального государства и так называемого ягеллонского проекта (проект Речи Посполитой как федерации населяющих государство народов). Эти споры будоражили интеллектуальное пространство Польши на протяжении всего ХХ столетия и провоцировали трагические расколы польского общества. Подчеркну, что речь идет о состязании политических проектов, легитимность которых обосновывалась историческими обстоятельствами.
Аналогичным образом украинское историческое сознание сфокусировано на проблеме самоидентификации через Другого, который присутствует в исторических нарративах Украины в нескольких вариантах. Фиксация постколониального статуса Украины вводит в нарратив фигуру Другого как поработителя и колонизатора (Польша, Российская империя, СССР), от влияния которого необходимо избавиться. Многонациональность и многоконфессиональность Украины очерчивают и образ Другого как неизбежный элемент собственного внутреннего пространства (эта роль будет сохранять актуальность, с чьей бы перспективы мы ни рассматривали украинскую историю). Стратегии образа Другого в историческом нарративе позволяют более внятно очертить проект будущего Украины. Постколониальные фантомные боли, необходимость преодоления многолетнего «лишения голоса» в Российской империи и СССР, поиск ценностного ориентира для строительства нового государства, радикальные изменения политического курса Украины, страхи, гордость и стыд за государство в разные моменты – все это становится материалом для формирования порой враждебных друг другу исторических нарративов последней четверти XX века. Каждый из этих нарративов формируется вокруг интерпретации роли Другого.
В 1990‐е годы, когда возникла необходимость создания исторического нарратива независимого государства, центральной проблемой казалось восстановление исторической справедливости, то есть развенчание мифов о невозможности независимого существования Украинского государства и разъяснение причин замалчивания славных страниц украинской истории. Украинский исторический нарратив формировался главным образом в рамках так называемой виктимной схемы, которая базируется на описании страданий народа от завоевателей. Роль Другого в этом нарративе неизбежно оказывается ролью врага и поработителя, а историческая справедливость видится в максимальном очищении современности от влияний такого Другого. Не случайно спасение нации усматривалось в борьбе с последствиями русификации и советизации.
Такой вариант картины прошлого фактически зеркально повторяет советскую концепцию украинской истории, которая выстраивалась на идее неразрывности исторической судьбы российского и украинского народов и в очищении украинской культуры от «внешних влияний». Так, изучение украинских текстов, написанных на латинском или польском языке, в советское время не поощрялось из‐за идеологической рамки. Существование украинской литературы на польском языке воспринималось как факт полонизации и не должно было интересовать советского исследователя.
Таким же образом в годы независимости Украины проблематизируется неукраиноязычная украинская культура. Творчество русскоязычных украинских писателей (А. Курков, Б. Херсонский и др.) для определенной части украинского общества далеко не бесспорно. Не менее дискуссионны образцы украинской культуры, которые не вписываются в рамки «шароварництва», то есть сведения украинской культуры к вольностям Запорожской Сечи и идеалам патриархальной жизни. Не соответствующие этой модели культурные феномены проходят мимо сознания украинского обывателя. Пример – творчество малоизвестного барочного скульптора XVIII века И. Г. Пинзеля, выставка которого в Лувре в 2012 году произвела колоссальный эффект: произведения Пинзеля неповторимо динамичны и репрезентируют уникальный стилистический «микс». Причем выставка была инициирована не украинской, а французской стороной. Собственное европейское прошлое оказывается в позиции Другого, с которым непонятно что делать. К числу подобных парадоксов можно отнести и репрезентацию образа Г. Сковороды как бродячего философа-самоучки при наличии академической традиции изучения его наследия. Стремясь освободиться от порабощающего влияния иной культуры, современный украинский нарратив продолжает с примитивизирующим усилием искать аутентичное украинское ядро.
Настоящее состязание исторических нарративов связано с пониманием роли Другого в украинской истории. Конкуренция нарратива национального государства и так называемой инклюзивной модели составляет суть поиска доминирующего исторического нарратива. В целом это вписывается в противостояние эссенциалистов и конструктивистов в теории нац