Другой актуален сегодня как участник разговора о настоящем и будущем, который обладает собственной памятью, болью и судьбой. В этом контексте продуктивным представляется методологическое исследование Я. Грицака. Он проанализировал дискуссии о Евромайдане, развернувшиеся на таких академических площадках, как «Ab Imperio», «Kritika» и «World Slavic Review»[237]. Грицак показывает, что описание Евромайдана как площадки конфликта идентичностей происходит скорее с эссенциалистских позиций, что смещает акценты в понимании происходящего. Попытка описать события 2013–2014 годов в системе традиционных оценок украинского национализма не соответствует реальному положению вещей. Внимательный анализ особенностей Другого, складывающихся именно сейчас, может помочь увидеть изменения, которые происходят в украинском обществе. Как правило, этот Другой имеет историческую «биографию», обросшую множеством стереотипных черт. Необходимость исторического шлейфа обусловлена постоянной неопределенностью ситуации и потребностью в точках опоры для конструирования будущего. Мы не случайно в начале статьи сослались на польский опыт – в течение нескольких десятков лет Польша манипулировала несколькими историческими мифами, выстраивая перспективу государства. Современный правый поворот в польской политике показывает, что другие голоса могут уйти в «архив», но не исчезнуть. В этом контексте важно не потерять специфику сегодняшнего момента, для которого обращение к прошлому является не более чем риторической мишурой.
Свой и Другой
«Свои» и «свои чужие»: русская эмиграция на страницах белградского юмористического журнала «Бух!»[238]
Материалом для данной статьи послужил русский эмигрантский журнал «Бух!», выходивший в Белграде с января 1930 года по январь 1936 года. Журнал, имевший представительства в Бельгии, Греции, Латвии и Франции, выпускали молодые, полные энтузиазма люди – Борис Ганусовский, Николай Февр, Георгий Герасимов (Савулькин). «Бух!» публиковал фельетоны об эмигранте-обывателе (серия о студенте Пете Абрикосове, об эмигранте Кнопикове, или Примиренцеве).
Рассмотрение сатирического журнала как единого текста, чьи культурные коды актуальны для всей русской эмиграции и для югославской в частности, позволяет приблизиться к пониманию текста повседневности русских эмигрантов первой волны. Данный текст, подвергаясь мифологизации, создавал оппозиционные пары – деление на «своих» и «чужих», которые можно представить в виде нескольких групп:
1. Эмигранты – местное население («свои мы – чужие они»).
2. Социальное расслоение среди эмигрантов («свои – свои чужие»).
3. Идеологическое расслоение («свои – свои чужие»).
4. Поколенческое расслоение («свои мы – свои чужие»).
Рассмотрим эти группы.
Нельзя утверждать, что в Югославии, в целом дружелюбно настроенной к России, не было трений между местным населением и эмиграцией. Так, в 1932 году в газете Jugoslovenska politika публицист Д. Павичевич противопоставил роскошь русских прозябанию югославов. На это, в частности, указывают заголовки его статей: «Русские наслаждаются – наши голодают», «Русские нас давят», «Русские взбесились»[239]. Позже, в 1936 году, сербское государственное радио выпустило в эфир цикл передач «Сережа» – язвительные зарисовки о русских в Югославии.
В феврале 1937 года ряд сербских деятелей культуры выступили с осуждением этих радиопрограмм:
Мы, сербы, в своем же доме позволяем себе оскорблять русских, – тех русских, которые в европейскую войну защищали Белград и погибли на Салоникском фронте… Но, не говоря уже о мертвых, просто недостойно для сербов оскорблять тех братьев русских, которые теперь в беде, потеряв свою родину, мучаются и страдают по всему свету… Есть две нации без отечества: это – русские и евреи. Однако почему-то нападают только на русских[240].
В радиопередачах (они сохранились в виде буклетов) обсуждались культурные различия русских и сербов. Сербам были непонятны некоторые русские обычаи (например, Масленица или ночная ресторанная жизнь). Их уязвляла гордость русских эмигрантов, которые восхищались красотами прошлой жизни, давая местному населению понять, что судьба забросила их на задворки Европы.
И все-таки подобные случаи – редкость. Более того, для русских сербы пошли на уступки. Несмотря на то что с 1921 года действовал запрет на трудоустройство иностранцев в ущерб своим кандидатам, в 1922 году Министерский совет уравнял в правах русских специалистов с их югославскими коллегами. И хотя в 1925 году был выработан новый свод инструкций, ограничивавший права иностранцев на получение работы, эти положения фактически не применялись к русским. Они всегда считались «своими»: разницы между гражданами королевства и русскими изгнанниками не было[241].
Трения между русскими эмигрантами и местным населением имели место в 1930‐е годы после гибели в Марселе короля Александра Первого Карагеоргиевича, поддерживавшего русскую эмиграцию. В письме В. Н. Штрандтмана от 1 сентября 1936 года принцу-регенту Павлу Югославскому читаем:
…Министерство внутренних дел, за весьма редкими исключениями, отказывается принимать эмигрантов в югославское подданство, что лишает их права искать себе заработок даже на иностранных предприятиях, которым предлагается оказывать строгое предпочтение национальным рабочим. ‹…› Уже сейчас имеются весьма тяжелые случаи: например, отказ принимать на работу русских только потому, что они русские… Число погибающих русских, умирающих вследствие острого недоедания, с каждым днем увеличивается, и зачастую имеются случаи, когда люди доходят до полного отчаяния[242].
Как видим, подобные явления имеют социально-политические причины. Что же касается интеграции в иную культурную среду и выработки новых маркеров идентичности, то для русских беженцев в Югославии это не было проблемой. Они могли создавать свои общины и жить в рамках привычного поля самоидентификации:
В Белграде можно не только свободно обходиться русским языком, но и иметь полную возможность жить в атмосфере «русскости». Русские врачи всех специальностей, профессора Ф. В. Вербицкий, А. И. Игнатовский, Лапинский, Н. В. Краинский и др.
Нет государственного учреждения, в котором не служили бы на различных должностях русские. Даже в Министерстве Иностранных Дел много лет уже служат б. русские дипломаты: А. М. Петряев, А. К. Беляев, М. Н. Чекмарев, П. И. Извольский, П. П. Сергиев…[243]
В воспоминаниях Н. Рощина читаем:
Вот мы и тут. Но какой же это запад, когда город называется Београд – Белый Город, и главное здание на главной его площади, высокий и кораблеобразный дом с башенками и шпилями называется «Москва», и король – в прошлом русский школьник? И на вывесках русские буквы, но слагают они слова непривычные глазу, как в Киеве во времена гетманщины, только без той кокетливо-самодовольной наглости.
Освоились скоро. В самом деле, что за трудности, когда нож по-сербски называется – нож, вилка – вилюшка, человек – човек, женщина – жено? Стоит только настроить язык на школьный церковно-славянский лад, и все пойдет, как по маслу. А сколько кругом русского! Хотя бы вот те же самые вывески над темноватыми входами «кафан», где дремлет в высоких бочках густое, крепкое вино. Каждое торговое предприятие имеет свой покровительственно-именной девиз. Вот «код генерала Скобелева», вот «код белог Цара», вот «код веселог руса», и сам я видел вывеску в маленьком городке «код Петра Степановича, киевского помещика»…
А там и пошло. Эшелон за эшелоном – десять, двадцать, тридцать тысяч русских, прожженных огнем гражданской войны… И вот уже – свои газеты, комитеты, канцелярии и, конечно, бесконечное множество «Рюриков», «Варягов» и «Асторий» с русскими балалаечниками с самоваром на стойке, с ленивыми варениками и сибирскими пельменями. И за бумажки, еще вчера ничего не стоившие, летевшие по ветру, устилавшие пароходную палубу, сегодня дают полновесные, полные динары, и после миллионов за взятую с боя котлету из собачьего мяса, за ржавую селедку, коробку спичек – витрины, ломившиеся от всяческого давно забытого добра, и мирный добрый басок: «Пожалуйте, братушкам скидка, а нет – и в долг поверим…»[244]
Эта атмосфера поддерживалась и решениями югославского правительства, которое в 1928 году совместно с Комиссией по делам русских беженцев создает Русский культурный комитет (РКК). Его цель – формировать такие институты для жизнедеятельности русских эмигрантов, «без которых особенно русский интеллигентный человек считает себя вычеркнутым из культурной жизни – науки, литературы и искусства…»[245]
И хотя на бытовом уровне трудности, вызванные особенностями расселения эмигрантов и их персональными судьбами, были неизбежны, разница между местным населением и русскими не воспринималась как болезненная и непреодолимая.
Так, в русском сатирическом журнале «Бух!» мы не найдем ни одной статьи, в которой жизнь русского эмигранта противопоставлялась бы жизни местного населения. Русские авторы не только включали в свои публикации сербскую лексику, но и печатали произведения югославских писателей. Особый интерес представляют рассказы В. Брандима «Серб о русских» (1931. № 4) и «Како су Руси освоjили Београд» (Как русские оккупировали Белград. 1934. № 21). Присутствие русских в Белграде осмыслялось как нашествие, но в позитивном ключе. Русские описываются иронично и в то же время с любовью. Югославия именуется Королевством Сербов, Хорватов, Словенцев и Русских беженцев: