Что нам дали русские? Русский балет, русский салат, русскую балалайку, русские портсигары из русской платины, русских аристократов, русские иконы и обычай целовать руку женщинам.
Что русские взяли от нас? Ракию, умение ругаться, гражданскую службу с кое-какой зарплатой, а те, кто женился на наших девушках, – еще и приданое (1931. № 4).
Отмечая многочисленность русских в королевстве, Брандим нисколько не удручен этим обстоятельством:
…Когда-то я хотел уехать в Россию и пожить немного среди русских. Сейчас в этом нет никакой необходимости. Утром газету мне приносит русский. После него появляется молочник – русский. В магазине я масло и яйца покупаю у русских. Сигареты в киоске мне продает русский. В трамвае слушаю русскую речь. В канцелярии весь персонал подчиняется только нашей дактилографистке – русской. Ем русский салат на ужин в ресторане «Русская Лира», слушая русские балалайки и русские песни. Обслуживает меня официант русский. Пью русскую водку и напиваюсь как русский, и домой меня возит шофер, опять же русский (1934. № 21).
Что касается социального, идеологического и поколенческого расслоения внутри эмигрантской среды, то оно возникает между группами, которые воспринимаются как «свои – свои чужие».
В сатирической литературе восприятие «своих чужих» резче, чем в мемуаристике, но особенно остро оно проявилось среди русской эмиграции в Югославии. Один из примеров – стихотворение Н. Я. Агнивцева «Хождение по мукам»:
Семь беженских суток, упорно,
Ходил я – болваном последним –
Туда, по тропиночке торной,
Где, стиснувши зубы, покорно,
Россия стоит по передним!..
Тут, на зов, выходят «штучки» –
Ручки в брючки,
Закорючки,
Видом – вески,
Жестом – резки,
Тверды, горды как Ллойд-Джорджи!
(Только, эдак, вдвое тверже)!
И любезно говорят:
– «Осади назад!»
После всех рекомендаций,
Аттестаций, регистраций,
Всевозможнейших расписок,
Переписок и подписок,
Раздается вещий глас:
«Нельзя-с!»
– «Н-да-с! Имеются ресурсы
Исключительно на курсы:
Маникюра,
Педикюра,
Выжиганья,
Вышиванья…»
– «Извините, до свиданья!»
– «Здрассте!» – «Здрассте!»
Тут у нас по детской части!
Мы старанья все приложим
И, всем прочим в назиданье,
На букварик выдать можем…
– «Извините, до свиданья!»
– «Здрассте!» – «Здрассте!»
Тут у нас по земской части
Выдаем на рестораны,
Виноградники, кафаны,
На развод осин и елок…
– «Извините, я филолог!»
Можем выдать, для почину,
Вам на швейную машину…
– «Что ж я буду делать с нею?»
– Устраняя все невзгоды,
Выдаем еще на роды…
«К сожаленью, не умею!»
Мои несчастные colleg’-и
В международном этом беге –
Мы убедились понемногу,
Что нам в беде скорей помогут:
Зулусы, турки, самоеды,
Китайцы, негры, людоеды,
Бахчисарайская орда,
Но свой же русский – никогда![246]
Скандальная направленность авторов «Бух!» в сочетании с талантом не щадила ни громкие имена, ни прежние заслуги. В частности, на страницах журнала обсуждались социально-этические аспекты строительства Русского дома в Белграде. Критиковались концепция этого «проекта» и особенно личность первого директора – Бориса Михайловича Орешкова.
Молодых сатириков тревожила ситуация, при которой возведение Русского дома останавливало работу других важных для эмиграции учреждений. Одну из карикатур в № 24 за 1935 год предваряет эпиграф: «Ввиду больших расходов по Дому культуры закрывается еще одно русское учебное заведение». На рисунке (ил. 1) представлен диалог двух русских обывателей:
– Вы слышали? Закрывается еще одно учебное заведение! Эдак мы скоро останемся совсем без культурных людей!
– А зачем нам культурные люди, когда у нас есть Дом культуры?!
Недовольство редакции журнала вызывало наличие в плане Русского дома служебной квартиры. Этот факт отражен в новогоднем «поздравлении» Б. М. Орешкову (1932. № 7–8), где сатирически изменена фамилия директора:
– Вот маститый брат Кокосов
Всех студентов лучший друг?
‹…›
Живя в любви, довольстве, мире,
Он обретет покой в квартире.
И ему же Новый год
Целый домик принесет.
Ил. 1
Возмущала редколлегию и финансовая нечистоплотность Орешкова. Поговаривали, что он, будучи председателем фонда, занимавшегося распределением студенческих ссуд, перенаправлял часть средств на строительство Русского дома. Карикатура в № 4 за 1931 год изображает Орешкова, который никак не может решить дилемму: «строить себе квартиру в 6 комнат и снять со стипендии 200 студентов или снять со стипендии 200 студентов и строить квартиру в 6 комнат?» (ил. 2).
Ил. 2
Тема казенной квартиры болезненно воспринималась русскими белградцами, испытавшими на себе всю тяжесть квартирного вопроса. Не случайно она поднималась из номера в номер, а сам Русский дом представал как одна большая квартира Орешкова. Такая социальная острота была вызвана бедственным положением значительной части русской эмиграции, особенно студенчества.
Журналистов не устраивало и то, что Орешков занимал несколько ключевых постов: секретарь Державной комиссии, секретарь Культурного отбора, председатель Издательской комиссии, член правления Русского благотворительного банка, секретарь общества «Русский сокол» и т. д. Автор фельетона «Ревизор в Белграде» (1933. № 13) возмущается количеством должностей Орешкова. В фельетоне пародируется ситуация сокрытия «грешков», хорошо знакомая по комедии Гоголя: «…и еще последнее, не сердитесь, любезный Борис Михайлович, но надо скрыть, что вы занимаете 23 должности, а знаете, сколько теперь безработных?!» Отсылки к Гоголю встречаем и в рассказе «Записки сумасшедшего» (1931. № 4). Помимо цитатного заглавия, рассказ содержит каламбур, напоминающий один из приемов создания воспроизводящего сказа в повести «Шинель»: «…почему наш департамент „Рука помощи“ часто превращается в департамент „Кукиш с маслом?“»
Печатал «Бух!» (1933. № 14) и «математические задачи»:
В одном учреждении за 3 месяца на пособие инвалидам израсходовано 35 900 динар, а на содержание правления этого учреждения за тот же срок 65 000 дин. Инвалидов 200 человек, членов правления – 5. Спрашивается: по сколько получили инвалиды и по сколько члены правления, какое это учреждение и как его адрес?
Некто построил театральный зал, 1 зимний сад и 1 свою квартиру. Спрашивается: в какое из указанных помещений будут положены паралитики из Панчевского госпиталя после закрытия его за прекращением отпуска средств на содержание?
Русская эмиграция понимала, о каком учреждении и о каких членах его правления идет речь. Социальное расслоение эмигрантов, провоцируемое аферами соотечественников, было проблемой куда более острой, чем культурное различие между русскими и местным населением. Об этом, в частности, можно судить по воспоминаниям М. Ф. Скородумова:
Когда была мною открыта афера в Союзе русских инвалидов, где инвалидные возглавители обворовали приютившее нас государство на 3 миллиона динар, никто из русских официальных возглавителей не хотел прекратить это безобразие и позор. А когда пришлось обратиться к сербам и просить их убрать от нас этих воров, то в этой борьбе мне и моему помощнику, полк. Неелову, пришлось выдержать 35 судебных процессов в ложных обвинениях, с лжесвидетелями… Наконец 9 генералов и полковников, председатели провинциальных инвалидных отделов, получавшие от инвалидных возглавителей вознаграждение по 300–500 динар, не побрезговали написать на нас тайный донос министру, что якобы мы агенты ГПУ, работающие на разложение Союза инвалидов, с целью нас выслать из Белграда, дабы мы не могли раскрыть эту инвалидную аферу… (Потом была публичная пощечина одному из генералов-авторов доноса и ответный удар палкой по голове. Затем оправдание генерала Русским судом чести. Сербский суд вынес иное решение, признав виновниками руководство Союза. Новый глава Союза, сербский генерал, так оценил деятельность своих предшественников: «Если бы вам дали Россию, то вы вторично бы ее погубили», добавив, что всех их «надо свести на Теразию (площадь в центре города), полить керосином и сжечь»)[247].
Как видим, для части русской эмиграции «своими» стали сербы, а не те ее представители, которые наживались на бедах рядового эмигранта.
Помимо социального, существовало также идеологическое размежевание, которое во многом отражало кризис поколений. Молодые люди отказывались признавать ценности «отцов».
«Страшный рассказ» в № 6 за 1932 год повествует о споре конногвардейца с кавалергардом относительно цвета подкладки у ментика Белорусского полка. Оба готовы из‐за голубой выпушки вызвать друг друга на дуэль. Рассказ заканчивался следующим признанием:
И теперь спросите вы, что же тут страшного?.. страшное здесь в том, что это происходило не после смотра в Царском селе и не в тысяча девятьсот тринадцатом году… А в тысяча девятьсот тридцать пятом в Белграде и беседовавшие не были убеленные сединами ветераны, отводившие душу воспоминаниями о прошлом, а молодые люди, где самому старшему было едва более двадцати пяти лет… Вам не с