трашно?! Мне – да…
Высмеивались в журнале стереотипы русскости (1934. № 21), которыми гордилось старшее поколение эмигрантов:
Балалайка три струны, водка, тройка и блины…
Не кичись, Европа-дура, есть у нас своя культура,
Русский дом, блины с икрой,
Достоевский и Толстой!
Не разделяла редколлегия и консерватизма в русской грамматике (1934. № 20):
Чтоб спасти умы детей
От губительных затей,
В школах надо бы изъять
Все слова без буквы ять.
Насмешке подвергалось стремление многих эмигрантов выдать себя за аристократов (1934. № 21):
Не страшась тюрьмы и штрафа,
Превращусь отныне в графа.
За границей каждый стал
Русский князь иль генерал.
Но, пожалуй, наиболее полемично, если не скандально, прозвучало в № 9 за 1932 год стихотворение «Москва в Белграде»:
Мы тверды. Мы боремся с красным Кремлем,
Спасаем Россию в Белграде…
Что там разрушают, мы здесь создаем
Величия русского ради.
В Москве голодают. Там нечего есть,
Там нет Эрмитажа и Яра.
Как феникс из пепла рождаются здесь
Былые московские чары.
Здесь все атрибуты седой старины.
Здесь в русском любом ресторане
Есть русская водка, котлеты, блины,
Безумныя ночи, цыгане…
В Москве умирают, гниют в Соловках,
Там люди разуты, раздеты.
А здесь эмигранты советам на страх
Устроили танцы, банкеты.
Мы русское знамя высоко несем
И русское имя всем светом:
Мы боремся с грозным всемирным врагом
Икрой, балалайкой, балетом.
Наш жребий велик. Решены победить,
Чрез все униженья и беды!
Мы будем гнилую Европу будить
И пить и плясать до победы.
Пока у кого-нибудь что-нибудь есть
Для нашей широкой натуры,
Мы будем хранить «достоянье и честь»
«Домов» всероссийской «культуры»!
В стихотворении отразилось разочарование в идеалах, которое испытала молодая часть русской эмиграции 1930‐х годов (это породило множество молодежных союзов как «левого», так и «правого» толка). Ср. с подобными настроениями, воплощенными в карикатурах журнала «Бух!»: «Наши Этапы» (1934. № 21) (ил. 3), «История одного оптимиста» (1935. № 28) (ил. 4) и др.
Ил. 3
Ил. 4
Ил. 5
Актуальной публикацией были также «Задачи для любителей математики». Вот одна из них, напечатанная в № 14 за 1933 год:
Академик П. Б. Струве состоял: народовольцем – X лет, социал-демократом – Y лет, освобождающим Z лет, на съезде с Азефом и Милюковым готовил «решительный натиск» Q дней. Спрашивается, почему он почетный галлиполиец и идеолог возрождения России?
Молодое поколение иронично относилось к практике присвоения очередных званий, считая это неуместной архаикой. В рубрике «Хроника» регулярно печатались новости, изобличавшие тщеславие некоторых представителей русской эмиграции: «На днях состоялось производство в чин генерал-лейтенанта генерал-майора Корвин-Круковского (претендента на венгерский престол) с сохранением в занимаемой должности железнодорожного писца» (1933. № 14) или «В прошлом месяце торжественно отпраздновал 15-летие нахождения в генеральском чине полковник корпуса жандармов Иванов» (там же).
Первый номер журнала (1931) открывался фельетоном «Как мы на днях чуть-чуть не вернулись в Россию». В нем приготовления эмигрантов к возвращению на Родину представлены как гротеск:
– Все белградские корнеты вынули из чемоданов и почистили красные штаны;
– редактор «Царского вестника» господин Рклицкий пробрался в помещение культурного отбора и, стоя перед зеркалом, заявил – «Россия – это я!»;
– профессор Даватц в сапогах со шпорами прошел по улице краля Милана от Лондона до Славии;
– в 4 часа дня два казака публично целовались посреди Теразии;
– в офицерском собрании произошло чудесное обновление портретов всех белых вождей;
– одна белградская общественная организация на радостях перепилась вдребезги;
– какая-то старушка купила в «Белом духане» тридцать штук пирожков с мясом, желая раздать их «ИМ», видимо борцам.
Сатирическое осмеяние «своих чужих» среди старшего и младшего поколений русских эмигрантов демонстрирует карикатура из второго номера журнала за 1931 год (ил. 5).
Бесчисленные организации, участники которых сплетничают за «чашкой чая», обилие председателей никому не нужных организаций – постоянная тема журнала. Вот каким предстает русский Белград в рассказе Н. Февра «Рядовой эмигрант Примиренцев» (1932. № 12):
Сто сорок восемь объединений, из которых три собирающих деньги, пять конспиративных и одно деловое придают русскому Белграду вид крупного центра. Если к этому прибавить еще шесть комиссионных магазинов, издательскую комиссию и патриотический клуб «Пей до дна!», то приходится удивляться, как еще рядовая эмиграция находит время дышать, служить молебны, есть вареники с вишнями и слушать лекции господина Струве…
Но в том-то и дело, что в Белграде рядовой эмиграции нет. Здесь все председатели, почетные члены, генеральные секретари, казначеи, директоры и главное – вожди, вожди, вожди…
Все ходят с унылыми лицами, вызывают друг друга на дуэль и собирают членские взносы.
Подойдешь, бывало, к скучающему человечку, торгующему слабительными пилюлями «Мементо мори», а он оказывается председатель общества «Спящий мужичок» и идеолог движения «В Россию через Дарьяльское ущелье».
Оказавшись в Белграде, рядовой эмигрант Примиренцев сразу же погружается в бурную жизнь русской колонии:
К четырем часам дня Петр Петрович стал почетным членом 17 организаций, в том числе «Общества благополучных родительниц», детского кружка «Березовые ясли» и акционерного общества «Ай да тройка!».
– Отныне вы наш почетный член! – объявила председательница «Союза Национальных женщин».
– Но простите, я же не женщина, – покраснел Петр Петрович.
– Ничего, вы такой милый… – кокетливо сказала председательница.
Деятельность журнала «Бух!» требует дальнейшего изучения. Это позволит рассмотреть жизнь эмигранта в рамках анализа поведенческой модели и анализа повседневной культуры, обнаружить причины некоторых тенденций в жизни русской диаспоры[248], понять природу деления на «своих» и «своих чужих». Сатирическая публицистика отражает социальные и культурные конфликты как внутри самой эмиграции, так и во взаимодействии с югославской действительностью. Все это способствует воссозданию объективной и целостной картины жизни русской эмиграции первой волны.
Свое-чужое и вопрос о границах «цивилизаций»: австрийско-российский рубеж в записках путешественников[249]
Культурные и политические границы всегда вдохновляли человека на размышления об известном и неизвестном, о своем и чужом. При этом оценка своего и чужого в значительной степени зависит от мировоззрения той или иной эпохи. В Европе продолжают размышлять главным образом о границах континента на востоке и о существовании границ между Центральной Европой, с одной стороны, и Восточной Европой и Россией – с другой[250].
Мы рассмотрим, как воспринималась граница между империями Габсбургов и Романовых в записках западноевропейских путешественников. Этот возникший в конце XVIII века в результате разделов Польши политический рубеж просуществовал фактически без изменений до Первой мировой войны. После установления новых границ общее экономическое и социальное пространство юго-восточной части Речи Посполитой разделилось. Австрийская коронная земля Галиция, находившаяся по одну сторону границы, пошла по иному историческому пути, чем вошедшие в состав Российской империи губернии Подолье и Волынь – по другую сторону границы[251]. Различной оказалась и конфессиональная судьба пограничных областей: австрийская коронная земля Галиция оставалась в сфере влияния Рима (униатская церковь, в которой сохранялся византийский обряд), а бóльшая часть сельского населения Волыни и Подолья еще в XVIII веке вернулась под юрисдикцию Русской православной церкви[252].
Как эти изменения были восприняты писателями-путешественниками? В какой степени линия на карте ощущалась как ментальная граница, формировавшая образы России и Австрии? Каким образом шлагбаумы пограничных городов Броды (Галиция) и Радзивилов (Волынская губерния) побуждали путешественников к размышлению о своем и чужом?
Материалом для статьи послужили путевые записки пяти путешественников из Германии, Швейцарии, Великобритании и Франции: Карла Б. Фейерабенда (1798), Томаса Люмсдена (1820), Даниэля Шляттера (1822–1828), Иоахима Стоквелера (1831) и Оноре де Бальзака (1847–1850).
Сопоставление своего и чужого – одно из глубинных свойств человеческого сознания. Зачастую свое познается только через отграничение от чужого и, напротив, определение чужого следует из уже сформированного представления о своем. Наряду с авторской картиной мира, воссозданной в путевых записках, для них характерна целевая аудитория с определенными ожиданиями. Взаимосвязь этих факторов может быть представлена в виде триады автор – предмет – читатель, чем нередко объясняются симпатии, преувеличения и небылицы, сопровождающие данный жанр[253].