Уроженец Данцига, учитель и публицист Карл Б. Фейерабенд (даты его жизни не найдены) пересек границу Российской и Австро-Венгерской империй в 1798 году, посетив Петербург, Москву и Киев. Прусско-немецкий патриот и приверженец просвещенных монархов Фридриха II и Иосифа II, Фейерабенд в то же время симпатизировал Французской революции и Речи Посполитой, чей раздел между тремя «черными орлами» жестко критиковал. Все увиденное он оценивал сквозь призму просветительской веры в общественный прогресс. Свое было для него не столько географически ориентировано, сколько связано с общественно-политическими убеждениями.
Отъезд из Российской империи в Галицию он изображает как избавление от опасности. Из-за своих политических взглядов автор будто бы едва не угодил в России в тюрьму, но получил благодаря помощи друзей «надежный заграничный паспорт»:
О, слава Богу! Я дышу свободнее; я избежал опасности; угроза миновала; российские рубежи уже позади меня![254]
Притязая на художественность, Фейерабенд склонен к преувеличениям, что затрудняет оценку достоверности его свидетельств[255]. Россию он воспринимал как непросвещенную репрессивную державу, в которой «свобода слова и мнения запрещена». «Темная», непросвещенная империя еще ожидает благодати просвещения, «лучшего солнца»[256]. Его взгляд на нравственные последствия «погибшего» Польско-Литовского государства не менее мрачен и суров:
Ее жители – полуварвары, человечность им чужда, разумное наслаждение жизнью для них – глупость. Повсюду видна безграничная мерзость, чинимая маленькими и большими тиранами. Народ повсеместно страдает от цепей рабства, которые наложилo на него… обществo. ‹…› Пьяный угар – это их высшее блаженство, предел их желаний[257].
Если при оценке Российской империи главным объектом критики становятся политические репрессии, то при оценке Польши – социальное неравенство и угнетение. При этом Галицию Фейерабенд исключает из сферы критики на том основании, что крестьянин здесь –
человек и живет в стране, имеющей правительство, которое по меньшей мере обеспечивает безопасность его собственности и делает его способным иметь собственный доход. Когда же он, галицийский крестьянин, смотрит на его соседей, русских поляков, которые стенают под адским давлением тирании и которые лишены каких-либо человеческих прав, насколько же счастливым должен он себя чувствовать? Он все еще раб, это несомненно, но в сравнении с поляками и русскими он свободный человек![258]
Итак, частная собственность и свобода от тирании – признаки общественного прогресса. Граница с Российской империей характеризуется не только с позиций личной безопасности автора, но и с социально-политической точки зрения. Насколько велико восхищение Фейерабенда личностью Иосифа II (помимо крестьянской реформы он высоко оценивает реформу образования и ограничение роли церкви), настолько негативно его отношение к полицейскому контролю, который начинается в городе Броды и усиливается с приближением к Вене[259]. В чиновниках магистрата г. Броды Фейерабенд видит и высокомерие, и незнание русского языка, и коррупцию. Несмотря на критику, Австрия всегда воспринималась им как западноевропейское государство, чего нельзя сказать о России. Таким образом, в конце XVIII века, спустя три десятилетия после Первого раздела Польши, мы обнаруживаем у Фейерабенда наличие «цивилизационной» границы, которая также является границей между своим и чужим. Галиция, по его мнению, располагалась ментально ближе к западноевропейским образцам, чем принадлежащие Российской империи восточные области.
Указание на отсталость восточноевропейской социальной системы не является чем-то новым. Оценки Фейерабенда в целом соответствуют более ранним представлениям о России, которые сформировались под воздействием «Записок о Московии» австрийского дипломата Сигизмунда фон Герберштейнa (1486–1566) и других путевых отчетов.
Уроженец швейцарского Санкт-Галлена Даниэль Шляттер (1791–1870) с 1822 по 1828 год трижды приезжал в Южную Россию[260]. Поездки Шляттера были связаны с его этнографическими и филологическими интересами: долгое время он изучал язык и культуру ногайских татар, проживавших на берегу Азовского моря. При этом он принимал участие в повседневной жизни этого мусульманского народа, имевшего сомнительную репутацию «степных бродяг». Несмотря на воспитанную благочестивой протестантской общиной религиозность, Шляттер не считал миссионерство своей главной задачей. Важнее для него был интерес к чужой культуре, что проявилось в работе над составлением грамматики татарского языка, а также в имени, которое он дал своему сыну, – Абдула[261].
Какой опыт приобрел Шляттер, преодолев полконтинента, и существование каких культурных границ отметил?
Впервые въезжая из Пруссии в Россию в начале 1822 года, швейцарец указал на политическую и социальную границу. Уже в российской Курляндии Шляттер документировал случаи применения полицией силы против крестьян. Свое негодование он, однако, «смягчил» ссылкой на принципиально отличную социально-правовую систему: «Все же эти люди чувствуют и оценивают иначе, и всему свое время»[262]. Таким образом, Шляттер явственно ощущает наличие отчетливой культурной границы.
Другую особенность России – ее протяженность – он также осознал очень быстро: «Казаки подняли шлагбаум, и я оказался в России, однако все еще так же далеко, как до пункта назначения, так и от Швейцарии». Большая территория и человеческое бесправие – таковы его первые впечатления от России.
После первого пребывания у ногайцев Шляттер осенью 1822 года возвращается с берегов Черного моря через Австрию в Швейцарию. Испытав месяцы лишений и нужды, он жаждет увидеть галицийский пограничный город Броды. Путешествие оказалось малоприятное: ему досаждали еврейские хозяева, извозчики и торговцы, он чувствовал себя обманутым, жаловался на грязь польских деревень. По дороге Шляттер отмечал большой социальный разрыв «между убогими землянками крестьян и редкими огромными и роскошными домами знати». Общение с еврейскими извозчиками и содержателями трактиров в XIX веке вызывало у многих путешественников из среды городской интеллигенции непонимание и отторжение.
Очевидно, что для Шляттера австрийская граница маркирует перемещение в желанный мир известного и своего. Броды он считает первым немецким городом, несмотря на то что население на 70 % было еврейским. Его Германия была там, где он мог изъясняться на родном языке:
На границу между Радзивиловым и Бродами я ступил с радостью, после девятидневной дороги из Одессы – по австрийской земле. С удовольствием дал я казакy, который поднял мне шлагбаум, деньги на шнапс. Путешествие, как мне показалось, тут почти уже закончилось[263].
Между тем от Санкт-Галлена его отделяли еще 1600 километров.
Если в первом путешествии по Российской империи в 1822 году Шляттер отчетливо ощущал наличие культурной границы, то во время второй поездки в 1823 году его точка зрения меняется. Продвигаясь опять на восток из Швейцарии, первую культурную границу он устанавливает уже в Бреславле (Вроцлав):
Вплоть до Бреславля поездка была наслаждением от разных встреч и радостью. После Бреславля она приняла другой характер. Она осталась не менее удивительной и познавательной, однако более утомительной. Она резко контрастировала с первой частью [путешествия] как сама по себе, так и в обращении с людьми. Пропасть, однако, была бы слишком большой, если переместиться к татарам напрямую из Германии, не будучи подготовленным к этому в Польше и в России[264].
Весь путь Шляттер делит на три отрезка: первый – от Швейцарии до силезского немецкоязычного Бреславля, второй – от Бреславля до ногайских татар, третий – пребывание у ногайских татар. Движение по этому маршруту сопряжено с возрастанием дорожных неудобств и усилением ощущения чужого. Поскольку второй отрезок пути под названием Польша включает теперь Галицию и Россию, «цивилизационные» границы между Россией и Австрией, которые Шляттер проводил в 1822 году, сдвигаются. Польша и Россия играют роль буферных стран, которые готовят путешественника к ногайской экзотике и картинам бедности. Однако во время возвращения на родину в 1828 году граница между Россией и Галицией не утратила для него значимости:
Благополучно прибыв в Радзивилов, я отправился со срочной почтой через российскую границу в вольный город Броды. Я обрадовался, когда русский шлагбаум открывался для меня, и не менее обрадовался, когда, уже стоя на австрийской земле, слышал, как он позади меня закрывался[265].
Подобное чувство радости и облегчения, как мы видели, испытывал и К. Фейерабенд, въезжая в свое пространство. Поднимающийся шлагбаум символизирует перемещение на территорию известного с родным для Шляттера немецким языком, знакомой правовой и социальной системой. Восприятие границы в районе Бреславля сужается, таким образом, до понятия комфорта, которого прежняя Польша как первый этап путешествия на Восток была лишена.