Новые аспекты в восприятии России представлены в записках британских военных-путешественников, служивших в Индии. Некоторые из них возвращались из Индии по суше, минуя Россию и Австрию. Так, уроженец Шотландии Томас Люмсден одиннадцать лет прослужил лейтенантом в бенгальской конной артиллерии, а в 1820 году, через два года после того как британцы одержали победу над Маратхской империей, он решил отправиться на родину[266].
Выехав из Бомбея по морю вместе с двоюродным братом, востоковедом Мэтью Люмсденом (1777–1835), они прибывают сначала в арабский Маскат и персидский Бушир. К северу от Еревана пересекают границу России и оказываются в Тифлисе, далее следуют Владикавказ, Ростов, Одесса, Радзивилов/Броды, Вена, Мюнхен, Базель и Париж. Между отъездом из Бомбея и прибытием в Лондон проходит семь с половиной месяцев, а путь составляет 10 500 километров.
Оценка культурных границ у Люмсдена во многом вызвана долгим пребыванием в Индии, которая воспринималась как чужая и отсталая страна. Семантически отмечено направление путешествия – с востока на запад. Находящиеся на Кавказе русские солдаты, поэтично названные «birds of passage» (перелетные птицы), осмысляются как представители европейской цивилизации, превосходящей азиатскую, а европейская военная форма, светлый цвет кожи и христианство – как признаки европейского, своего. Чужим оказывается все азиатское, изображаемое негативно[267]. В оценке России присутствует милитаристский фактор: будучи сам солдатом, Люмсден воспринимал Россию прежде всего как европейскую военную державу (имперский подход последовательно выдерживался).
Следующий культурный рубеж отмечен посещением Одессы. Молодой стремительно развивающийся торговый город, куда Люмсден прибыл по берегу Черного моря, очаровал британца. Резиденции, театры, европейская дипломатическая элита – все это позволило Люмсдену считать, что Одесса «расположена на границе просвещенной части Европы»[268].
Подобное восприятие Одессы находим у соотечественника Люмсдена, Иоахима Стоквелера (1800–1885)[269]. С 1821 года Стоквелер жил в Индии, где предположительно служил в армии. В 1831 году он отправился в Лондон и прибыл по морю из османского порта Трапезунд в Одессу. Начало его пребывания в городе было небезопасным: свирепствовала холера, путешественника подозревали в шпионаже. Стоквелер несколько недель провел на территории порта. Интересно, что проживающий в Одессе британский генерал-консул, обращаясь к российскому генерал-губернатору Палену с просьбой разрешить Стоквелеру находиться на суше, приводит следующий аргумент: европейца «после его продолжительного путешествия по Азии» не стоит «изгонять из первой христианской гавани»! Британский дипломат выстраивает общее христианское пространство, которое противостоит «нецивилизованной» Азии. Благодаря этому ходатайству Стоквелер ступает на одесский берег и воспринимает город как принадлежащий «цивилизованному миру» (pale of civilisation)[270]. Население Одессы в путевых записках Стоквелера – смесь греческого, итальянского, русского, еврейского и немецкого. Как считает автор, его положительное впечатление о городе вызвано долгим и трудным путешествием по тоскливым гористым и пустынным ландшафтам Азии[271].
Рассмотрим, как Люмсден и Стоквелер оценивали западные границы Российской империи. Люмсден не высказывал критических суждений о России, его наблюдения об этом «мощном государстве», где он провел два с половиной месяца, выглядят лаконичными и неглубокими. Он отмечает уважительное отношение населения к военным, объясняя это страхом перед телесными наказаниями. Русские показались ему «веселым народом, приветливым к иностранцам». Он с симпатией отзывался об образованных, знающих несколько иностранных языков россиянах, с которыми познакомился в дороге. Ему понравилась быстрая и удобная езда (ср. ниже с оценкой О. де Бальзака), и он нашел удовольствие в «прекрасных и густонаселенных ландшафтах Подолья»[272].
Что заставляет Люмсдена воспринимать российско-австрийскую границу как культурный маркер? Причина – идеализация немецкого культурного пространства, которое начинается для Люмсдена в Галиции и заканчивается в Базеле. Столицу Галиции Лемберг (современный Львов) он называет «одним из красивейших городов, которые вообще существуют». Напротив, о пограничном городе Броды он отозвался с пренебрежением («грязнейшее место, которое я когда-либо видел»[273]). (Аналогичный контраст в оценке обоих городов находим у Стоквелера, побывавшего здесь одиннадцать лет спустя[274].) Прибыв в Базель и оказавшись на границе между Швейцарией и Францией, Люмсден обобщает свои впечатления о немецком культурном пространстве. Перед этим он миновал Краков, Вену и Мюнхен:
[Немцы] – честный, надежный, чрезвычайно организованный и высоко цивилизованный народ. Это внешне красивые люди, в особенности женщины; все они опрятны и чистоплотны; что же касается их городов, деревень, домов, гостиниц, то они могут считаться непревзойденными по своему изяществу и чистоте по сравнению с любой другой нацией, населяющей землю[275].
Этот «гимн» задает уровень, которого Франция – страна, предшествующая его возвращению домой, – достичь не может. Свою родину Люмсден также не идеализирует. Таможня Дувра кажется ему «отвратительнейшим (англ. villainous) местом», которое он «видел со времени отъезда из Великобритании». Персидские шелковые шарфы, привезенные в качестве сувениров, были конфискованы как контрабанда. Только ночное прибытие в Лондон примиряет его с Англией. «Первый город мира» (the first city in the world) поражает Люмсдена роскошными улицами, освещенными газовыми фонарями[276].
Как видим, у Люмсдена также имеются четкие представления о европейской цивилизации. В отличие от Фейерабенда, для которого идеалом служит свободное равноправное общество, в центре представлений Люмсдена находится сильная военная держава. Антипод его модели цивилизации – уже не Россия или Польша, как у Фейерабенда, а Азия в целом.
Люмсдена и Стоквелера связывают некоторые параллели: приятие Одессы соседствует с умилением перед Австрией. У Стоквелера Австрия напоминает идиллию в стиле бидермейер, в которой царят покой, безопасность, благочестие, трудолюбие, процветание[277]. Романтические пейзажи по берегам Дуная в его записках соответствуют образцам национальной саморепрезентации, которые можно встретить в австрийском путеводителе Адольфа Шмидла (1834): «Этот мирный, светлый остров дружбы среди холодной раздробленной Германии»[278]. Однако оборотная сторона медали так и не стала предметом обсуждения: после наполеоновских войн европейские державы восстановили старый порядок, многие оказались под надзором тайной полиции. Отсюда уход в сферу домашнего быта.
В отличие от Люмсдена Стоквелер критикует Российскую империю, в которой оказался спустя несколько месяцев после Польского восстания 1830–1831 годов. Подавление мятежа, которое он характеризует как «крестовый поход против свободы», было беспощадным и нанесло, по его словам, серьезный ущерб репутации страны[279]. Особую жестокость он отмечает, в частности, в поведении начальника радзивиловской таможни[280]. Стоквелер критикует также коррупцию: «По сути дела, в любой точке России люди уверены: с помощью денег можно добиться всего, что угодно». Тайную полицию он описывает как вездесущее «государство в государстве», которое душит стремление к свободе[281]. Интересно, что деятельность тайной полиции он замечает в России, но не видит в Австрии.
Границу между Россией и Австрией Люмсден осмысляет прежде всего как культурный рубеж, тогда как в оценках Стоквелера сказываются политические аспекты. С его точки зрения, Россия 1831 года находится вне «европейской цивилизации».
Еще один аспект, связанный с путешествиями, – страх перед чужим и неизвестным. Его можно проиллюстрировать записками Оноре де Бальзака (1799–1850)[282]. Известный европейский писатель приезжал в 1847 и 1848 годах в украинское поместье польской дворянки Эвелины Ганской (1801–1882), на которой женился в 1850 году в Бердичеве.
Политическая и социальная критика Бальзака весьма сдержана. О «русском раболепии» (фр. obéissance russe), например, он пишет без осуждения, считая его благом для русского народа. В отличие от «безграничных стремлений к свободе», присущих полякам и французам, русским не приходится страдать от последствий разрушительных мятежей. (Революции ни Бальзак, ни Э. Ганская не признавали[283].) Между тем слово «раболепие» с его отрицательными коннотациями указывает на имплицитный негативизм высказывания.
Каково же эмоциональное состояние Бальзака, когда он приближается к границе? Еще в Париже друзья высмеивали его идею отправиться в путешествие. Встреча в пограничных Бродах со швейцарским парикмахером Жанином (Janin) вселила в писателя ужас. По мнению Жанина, территорию восточнее Радзивилова не следует считать Европой: