Румяна, Росица, Светлин…
Болгарский рассвет в именах розовеет.
Лозою и розой от вин и долин,
от тихих предгорий загадочно веет.
В славянском наречье болгар
для русского
мир этих звуков прекрасен!
Ласкает мне слух:
Светомир,
Лучезар,
Калинка,
Вербинка,
и Явор
и Ясен.
Счастливое утро таит
надежду на детскую радость свиданья.
Старинная церковь стоит –
прикрыта ладонью высокого зданья.
Растает рассветный туман,
рисунок неведомой жизни проглянет
и образом силы полуденной встанет:
Буряна,
Боян,
и Стоян,
и Огнян…
Мифологизация звучания слова, где эстетическая функция берет верх над коммуникативной, – характерное явление при восприятии чужого языка. У Казаковой эта мифологизация становится способом выражения любви к болгарскому языку. Причем автор не останавливается на уровне мелодики, а извлекает семантику имени, сохранившуюся в русских словах с тем же корнем, но выражает ее метафорически. В поэтическом дискурсе, таким образом, взаимодействуют два механизма: акустическое восприятие чужого имени подобно тому, как мы воспринимаем звучание мелодии, и его вторичная семантизация на более высоком – по сравнению с лингвистическим – уровне. В результате значения «румяный», «роса», «свежесть» вписываются в образ рассвета, а значения «буря», «огонь», «стоять» – в образ «силы полуденной». Инаковость болгарского имени отчасти снимается заменой одних звуков (не существующих в русском языке или трудных для произнесения) другими: вместо Лъчезар – Лучезар, вместо Върбинка – Вербинка. Такая замена, позволяющая транскрибировать болгарские имена, делает их этимологию ясной для русского читателя.
Звучание болгарского языка мифологизируется и в стихотворении Г. Прашкевича «Кокиче и момиче»:
Мне нравится язык болгар.
Язык нежнейший.
‹…›
Приятны слоги твердые его
и обороты мягкие.
Эстетический критерий в оценке болгарского языка сочетается здесь с этическим[330]. Пример – рифмовка болгарских слов «кокиче» и «момиче». Их семантика (в отличие от семантики имен в стихотворении Казаковой) не прозрачна для носителя русского языка:
Он добр – язык славянский.
Да и как не быть
ему таким,
когда, стихи услышав,
ты узнаешь, нисколько не дивясь,
что рифмой к слову девочка
болгары
берут подснежник…
Установление связи между звучанием слова (план выражения) и его значением (план содержания) – характерная черта поэтического сознания. Хотя подобный механизм используется и в других дискурсах (например, в рекламе), в художественном произведении он включен в концепцию языка как выразителя национальной картины мира. Подход поэта к этой проблеме отличается от подхода ученого в той степени, в какой поэтическая этимология отличается от научной.
Во многих стихотворениях указанной антологии семантика болгарского языка интерпретируется как «сходство в различии», «победа любви над тем, что нас разделяет». Сопоставляя русское «я люблю» с болгарским «аз обичам», П. Антокольский настаивает на преодолении расстояний (пространственных и языковых) любовью:
И мы друг друга в песне кличем.
И, расстояньям вопреки,
Есть я люблю
И аз обичам –
Два рукава одной реки.
В стихотворении О. Хлебникова «Выступление в Роженском монастыре» (цикл «Из болгарской тетради») понимание, о котором мечтает поэт, обусловлено исторической памятью. Это связано с образом Шипки как «места памяти»:
Чтоб здесь сегодня поняли меня –
отнюдь не хуже, чем в родной отчизне, –
на Шипке, в Плевне столько же, земля,
тебе понадобилось русских жизней!
Таким образом, понимание вновь достигается на эмоциональном, а не на лингвистическом уровне. Ценность такого понимания подчеркнута тем, что оно противопоставлено банальному и неясному слову, сказанному через микрофон:
И я сказал от имени страны
косноязычных три-четыре фразы,
что микрофоном были как-то сразу
от смысла ясного отстранены.
Смысл этой интерпретации имплицитно содержит антитезу «подлинность, память – искусственность, риторика». Своей интерпретацией Хлебников преодолевает идеологические клише, характерные для стихотворений многих поэтов, обращавшихся к теме Шипки – символа «братской дружбы».
Помимо исторической памяти, объединяющей народы, понимание между русским гостем и болгарами мотивировано душевной близостью. Идея душевной близости – одна из устойчивых мифологем в интерпретации русскими поэтами болгарской темы. Так, в стихотворении Л. Озерова «„Приятна разходка“ – сказал мне прохожий болгарин…» пожелание «приятна разходка» понятно русскому гостю не столько благодаря прилагательному «приятный», семантически тождественному в обоих языках, сколько экстралингвистическим факторам – жесту, мимике, взгляду:
«Приятна разходка!» – сказал мне прохожий болгарин.
Я понял: приятной прогулки он мне пожелал.
И поднял я руку, обрадован и благодарен,
Как гость поднимает наполненный влагой бокал.
Добра и душевности родственное проявленье
Мне вдруг озарило в пути и народ, и страну.
Иду я дорогой болгарской, и там в отдаленье
Навстречу мне море зеленую катит волну.
Подобную интерпретацию встречаем в стихотворении В. Соколова «София» (цикл «Любовь к Болгарии»), где лирический субъект, не зная болгарского языка, испытывает определенные трудности:
Я шел
и был иностранцем,
Не знающим языка.
О чем-то у продавщицы
Спросил по-болгарски я.
Задумалась продавщица.
Задумался с ней и я.
Однако возможностям коммуникации помогает близость русского языка болгарам:
Но девушка в яркой блузке,
Стоявшая рядом с ней,
Сказала: «А вы по-русски.
Мы, может, поймем скорей».
Понимание порождает восприятие чужой страны как близкой. Это воплощается в описании cофийского пейзажа. Пуантом такого восприятия становится восклицание: «Какой, к чертям, иностранец / На этих улицах ты!» Устойчивая в стихах русских поэтов идея душевной близости мотивирует желание лирического «я» Соколова выучить болгарский язык: «Простите меня, болгары, / Я выучу ваш язык» (с. 298).
В стихотворении В. Соколова «Самолет, воспоминание» (цикл «Из софийской тетради», с. 315–316) лирический субъект, напротив, выступает в роли переводчика. Поэт превращает в прием знание болгарского языка (многие советские поэты были переводчиками болгарской поэзии). Этот мотив, как и непонимание на вербальном уровне, вписан в центральную в русских стихах о Болгарии тему родства двух народов. В стихотворении разворачивается мотив дома. В самолете из Москвы в Болгарию участники цыганского хора поют романс «Я ехала домой…». Это вызывает вопрос у одного из русских пассажиров: «Чего они поют?.. ‹…› Там, что ли, дом у них?..» Следуют ответ («А ваш вопрос, дружок, / Родной товарищ мой, не более чем грешка») и перевод на русский болгарского слова «грешка» – «ошибка». «Ошибкой» становится здесь представление о Болгарии как о чужой стране: «А я все вспоминал, что все лечу зимой, / Что все лечу домой. Из дома в дом. Из дома». Выражением близости русского и болгарского пространства становится также мотив зимы/снега[331]: «Болгария другим как золотая осень. / А я там все зимой, как у родной избы…»
Различие между двумя языками и его преодоление составляют смысл пятого стихотворения М. Горбунова из цикла «…И с Шипки юными сошли». Это различие зафиксировано на паралингвистическом уровне (известные болгарские жесты, выражающие утверждение/отрицание):
Откуда б ведать –
скор привал тем паче
меж грозовых походов и атак, –
Что по-болгарски «да»,
а не иначе,
как «нет» у нас читаемый тот знак.
В семантической структуре стихотворения несовпадение паралингвистических знаков возмещает созвучие душевного склада:
Как летний день,
что дождичком притушен,
как ясные болгарские цветы,
пусть и живет
понятный нашим душам
единый знак
славянской
чистоты.
Преодоление языкового барьера при помощи языка природы и души находит воплощение в стихотворении Л. Васильевой «Разлука на Витоше». Его основная тема – любовь русской к болгарину:
Что с того, что по-болгарски знаю
еще хуже, чем по-русски ты?
Я слова у ветра занимаю,
у листвы, у солнца, у воды.
Эта поэтическая интерпретация любовного языка в метрической форме 5-ст. хорея вызывает ассоциации с есенинской строкой «о любви в словах не говорят» («Я спросил сегодня у менялы…»). Противопоставление невербального языка любви словесному общению восходит к идее о невыразимости чувства (ср.: «Главного я не договорила / и, наверно, не договорю», «Тайну солнца разгадать не в силах, / не хочу напрасно толковать»). Стихотворение Васильевой – один из примеров интерпретации любовного сюжета как частного проявления любви между двумя народами, в результате чего политические идеологемы обретают «человеческое лицо». Интимное чувство здесь возводится в ранг национального. Этот пример особенно интересен с точки зрения противопоставления постмодернистами «большого нарратива» (grand recit), включающего в данном случае официозные тексты социалистической идеологии, и «маленького рассказа» (petit recit).