Как видим, русские, украинцы и белорусы, давая кров «бродягам», поступали милосерднее европейских крестьян, не желавших жить под одной крышей с кочевниками даже за деньги. Славяне Российской империи, напротив, рассматривали «других» как людей, достойных сочувствия, и пускали цыган перезимовать бесплатно.
Интересно, что с появлением в России кочевых таборов цыгане заняли в русских умах место, которое не соответствовало их ничтожной численности. По сути, они стали для подавляющего большинства населения олицетворением «другого». Поясним этот парадокс.
Российская империя включала более сотни народов. Некоторые из них исчислялись миллионами. Конечно, в столице и крупных городах существовали межнациональные контакты, но в целом Россия XVIII–XIX веков была страной аграрной: 90 % населения жили в деревнях, изредка выезжая на ярмарку. В роли «другого» для крестьян выступал, пожалуй, только немец-управляющий. (Евреи в центральных губерниях практически не жили[396].) Познакомиться с другими народами можно было лишь во время отхожих промыслов или воинской службы. Но отходники и мужики-рекруты составляли небольшой процент сельского населения. Крестьяне знали только одну национальную группу, чье появление было событием для патриархальной деревенской среды: смуглые черноволосые люди разбивали шатры, говорили на незнакомом языке, их жены ворожили и лечили хвори.
Вместе с тем существовали и более тесные контакты. Таборная традиция зимнего постоя заставляла цыган все холодные месяцы жить с русскими бок о бок. Во многих деревнях часть избы арендовалась на зиму из поколения в поколение. Если татары, грузины, армяне, несмотря на многочисленность, были для жителей центральных и северных губерний народами в целом абстрактными, то цыган крестьяне знали очень хорошо, хотя по переписи 1897 года их насчитывалось всего 44 582 человека. Доля этого национального меньшинства в Российской империи была исчезающе мала (один цыган на тысячу подданных). Тем не менее из всех иноплеменников именно цыгане оказались ближе всего к русским: оба народа гуляли друг у друга на свадьбах, вместе ездили в лес за дровами и парились в бане. Таборные песни и пляски разгоняли скуку. Мужик знал: «Где цыган живет – там не ворует».
Исторически сложилось так, что в России крепостное право просуществовало гораздо дольше, чем в Европе. Зависимость крестьянина от помещика сопровождалась мечтой о воле. При этом «воля», по мнению исследователей этого концепта, не тождественна «свободе». Русские крестьяне грезили о жизни без помещиков и без «начальства». Это нередко оборачивалось то побегами «в казаки», то бунтами. Неудивительно, что крепостные мужики завидовали цыганам, которые были, по их представлениям, вольными людьми.
В России действовал закон о «беспаспортных бродягах». Крестьянина, задумавшего странствовать, ловили и отправляли по этапу, в то время как на цыганское кочевье смотрели сквозь пальцы (в таборах умели выправить бумаги «отходников» и платили полиции взятки). Крестьяне недоумевали, почему цыганам можно то, чего им нельзя. Но вскоре приходило понимание того, что этот народ добился «воли» в силу иной системы ценностей. Один из героев повести А. Гайдара «Школа» удивляется, увидев среди красноармейцев цыгана:
И никак мне не понятно, зачем к нам его принесло? Свободы – так у них и так ее сколько хочешь! Землю им защищать не приходится. На что им земля? К рабочему тоже он касательства не имеет. Какая же выходит ему выгода, чтобы в это дело ввязываться?[397]
Цыганская шкала приоритетов удивляла русских, считавших, что важнее всего земля и дом, потом одежда, а если есть излишки денег, можно подумать и об украшениях. В таборах все было наоборот. Золото старалась иметь каждая цыганка, невзирая на бедность своего одеяния. И крестьяне признавали за цыганами это право. Бывшая кочевница Анна Орловская вспоминает:
У каждой цыганки были серьги тяжелые золотые, кольца, браслеты. Русские наш обычай знали. Вот приходим в село. У цыганок серьги. Кораллы дорогие на шеях. Не фальшивые… И ничего! Ни один мужик, ни одна баба не скажет: «Вот ты у меня хлеб-картошку просишь, а сама в пуде золота ходишь». Никогда никто не попрекнет. Они знали, что у нас это заведено. ‹…› Заведено так от века. И потому – никаких претензий. Не говорили нам, мол, «продай это золото и купи детям еду». У мамы знаешь, какие браслеты были? Вот такие! Сколько я с ней ходила по селам – везде ей подавали[398].
Итак, русским удавалось добиться взаимопонимания с цыганами. Но возникали и негативные моменты.
В таборах нередко замечали светловолосых и голубоглазых детей. Это были потомки смешанных браков или усыновленные сироты. Русские упорно считали их украденными. Впрочем, сами цыгане охотно укрепляли этот миф, подтверждая, не без ехидства, нелепые подозрения[399]. Так родилось суеверие, которым русские мамы запугивали непослушных малышей: «Сиди тихо, а то цыганка унесет!» При появлении черноволосых гадалок многие дети прятались на чердак или под стол. При этом русские едва ли догадывались о зеркальности ситуации. Они не подозревали, что мамы-цыганки пугали своих детей аналогичной фразой: «унесет гаджо»[400].
В России, как известно, цыганские мужчины были по преимуществу барышниками. Они продавали (а чаще меняли) лошадей в конных рядах. Крестьяне редко выходили из таких сделок победителями. Потомственные лошадники знали секреты «омоложения» товара и умели заговорить мужика. Когда азарт проходил, тот понимал, что прогадал. Раздражение оседало в народной фразеологии. Не случайно в поговорках цыгане предстают закоренелыми мошенниками: «Цыган ищет того – как бы обмануть кого»[401]; «Где цыган, там обман»[402]; «Душа христианская, да совесть-то цыганская»[403]. Отражена и тема конокрадства: «На волка помолвка, а цыган кобылу украл»[404]. Ср. у В. Даля в «Пословицах и поговорках русского народа»: «Цыгану без обману и дня не прожить»; «Цыган раз на веку правду скажет – да и то покается». Впрочем, при желании можно найти и другие поговорки: «И у цыгана душа не погана»; «Цыган что голоднее, тем веселее»; «Цыганские дети сперва учатся танцевать, а потом ходить»[405].
О том, как воспринимались цыгане крестьянским сознанием, можно судить по частушкам, полным симпатии к «другим». Вспоминая таборную пляску, в деревне пели:
Упоминался кочевой образ жизни цыган:
Внимания заслуживали традиционные женские заработки:
Отмечена в частушках и недоступность женщин из табора[411]:
Отметим, что отношение к межнациональным бракам у цыган и у русских различно. «Чистокровный русский» – понятие настолько же идеологически маркированное, насколько и этнически некорректное, а национальные барьеры цыган, опасающихся размывания своего этнического типа, – это культурная реальность. История знает межнациональные браки во всех сословиях. В городах в XIX веке было даже модно жениться на певицах из цыганских хоров. Газеты писали о купцах и дворянах, не устоявших перед чарами смуглых красавиц[414]. Существовал и обратный процесс (гораздо менее известный). Дворянки, купеческие дочери, поповны выходили замуж за таборных цыган. Они начинали гадать, просить подаяние, готовить на костре и в итоге добивались в кочевой среде высокой репутации. Для этих девушек цыгане вначале и были «другими», но вскоре они превращались в самых близких людей.
Уходили в таборы и крестьянки. Эта коллизия была в деревнях настолько известна, что получила отражение в фольклоре. Во всех уголках России пели задорные частушки с запевом «за цыгана выйду замуж». По этим куплетам можно предположить, что таборная жизнь деревенских девушек больше манила, чем страшила:
За цыгана выйду замуж,
Хоть родная мать убей.
Карты в руки, шаль на плечи
И – обманывать людей!