[431]. «Слово „русский“, – отмечает С. Лурье, – определяет, по сути, не этническую, а государственную принадлежность», то есть «гражданством империи национальность снимается»[432].
Надэтнический и наднациональный характер носила установка ряда высокообразованных людей прошедшего времени, работавших на государство и церковь. Так, известный ученый-ориенталист Н. И. Ильминский разработал систему христианизации народов Поволжья и Приуралья, последовательно, но не напрямую ведущую к их русификации. В основе этой системы лежало создание сети учебных заведений для «инородцев», готовящих кадры национальной интеллигенции, искренне преданной России, и издание религиозной литературы на национальных языках. Не менее важным считал он богослужение на местных языках, что входило в противоречие с правилами Русской церкви и не поддерживалось другими миссионерами. Показателен следующий факт. В 1863–1871 годах архиепископ Вениамин Иркутский писал Ильминскому: когда один миссионер решил окрестить бурята по монгольскому требнику, тот остановил его и сказал: «Ты зачем меня крестишь в монгольскую веру? Крести в русскую». «Для бурята русская вера и русское просвещение на бурятском языке немыслимы», – комментировал этот случай отец Вениамин. Далее он замечал: «А крещеный бурят почел бы для себя тяжким оскорблением, если бы кто назвал его бурятом, а не русским. ‹…› Невод наш не лучше Апостольского, попадают рыбы и добрые и худые; зато все делаются русскими»[433]. Правда, излагая свои убеждения в необходимости и правомерности русификации бурят, о. Вениамин называет их тоже «бурятскими» и в порядке самокритики говорит: «Живу среди бурят, так поневоле становлюсь бурятом»[434].
Нужно заметить, что подвижность и универсальность категории «русский» основывались, по-видимому, еще и на особом характере самосознания и самоощущения русских – их способности к достаточно легкому и быстрому перениманию чужих «космо-психо-логосов» (Ф. М. Достоевский называл это «всемирной отзывчивостью»). По ее поводу сокрушались многие. Так, К. Д. Носилов, наблюдая на Новой Земле симбиотические союзы русских и «самоедов», в итоге которых часто не «самоеды», а русские начинали жить по образцу своих ближайших соседей, с горестью писал, что именно русские благодаря своей неприхотливости и привычке к холодам должны обживать северные территории, где вымирает коренное население[435].
Возвращаясь к переписке Н. И. Ильминского и о. Вениамина, упомяну еще один любопытный факт – их полемику по поводу словосочетания «крещеный инородец». Для Ильминского выражение «крещеный татарин» было и верным, и политкорректным, но о. Вениамин возражал: «Так же странно стало прибавлять к якуту эпитет „крещеный“, как странно было бы сказать „крещеный русский“»[436]. Проще, по его мнению, переименовать крещеных в русских. На это есть все основания: сами татары, буряты и прочие называют христианство «русской верой», а значит, «кто принял ее, тот уже не татарин, а русский»[437].
Во второй половине XIX века, в пореформенное время, христианизация нерусских народов России набирает темпы. Политика Ильминского получает официальную поддержку: в 1907 году Синод разрешает проводить богослужение на «инородческих» языках. Как подчеркивает один из авторов исследования по истории Сибири, «распространение православия правительство рассматривало как важную составную часть общегосударственной политики обрусения нерусских народов окраин империи, „приравниванию“ их к основному крестьянскому населению империи»[438]. Поэтому формально «русских» становилось все больше, а сама титульная нация теряла идентификационные границы. Показательно, что в опросных листах первой всеобщей переписи России 1897 года вопрос о национальности отсутствовал, он появился только в переписях советского периода. Космополитизм русской интеллигенции становился модным и прогрессивным на рубеже XIX – ХХ веков. В 1890‐е годы выразителем этих идей выступал журнал А. Л. Волынского и Л. Я. Гуревич «Северный вестник», в начале 1900‐х годов – «Мир искусства», а позже и другие издания модернистов (подъем национального патриотизма происходил в связи с Русско-японской и в большей степени с Первой мировой войной). Не лучше было и с русской народной идентичностью. Как пишет современный исследователь, она строилась преимущественно не на этнических, а на традиционных основаниях: конфессиональных («православные», «хрестьяне»/«басурмане», «нехристи», «поганые»), сословных («крестьяне», «мещане» и т. д.), территориальных («орловские», «тверские», «сибиряки» и т. д.)[439]. Закономерности этого процесса прослеживаются в работах многих ученых. По мнению И. В. Зеленевой, «на фундаменте российской имперской государственности складывался и развивался наднациональный русский суперэтнос», уникальность которого «по сравнению с европейскими нациями и афроазиатскими этноконфессиональными общностями» состояла в преобладании пространственно-территориального фактора над иными – социально-экономическим, духовно-религиозным, национальным[440].
Считается, что формирование российского (или русского, или великорусского) суперэтноса происходило в XIV–XV веках, когда складывалось Московское государство, прирастая Казанским царством, Пермью Великой и др. В русле этого подхода, идущего от Л. Н. Гумилева, нерусские народности рассматриваются на правах субэтнических образований. К ним относятся как зыряне, черемисы и др., так и донские казаки или поморы – разные группы этнического и территориального характера. Симптоматично, что ядерная зона формирования великорусского этноса (или суперэтноса) находилась на территории Волго-Камского региона, где традиционно и исторически проживали «инородцы». Сегодня, если посмотреть на географическую карту России, срединное место занимает на ней Волжско-Уральский регион (отсюда попытки в разное время перенести столицу России в ее реально-географический центр, то есть на Урал). По словам специалиста в области этнополитики, «Россия была специфической империей в том смысле, что значительная часть населения одной из ее внутренних территорий конфессионально и лингвистически сильно отличалась от „титульных“ (восточнославянских) народов»[441]. Об этом писал еще В. О. Ключевский: «великорусское племя» складывалось «в краю, который лежал вне старой, коренной Руси и в XII веке был более инородческим, чем русским краем»[442].
На Урале количество этносов, имевших права на свою территорию и на главенство своего образа мира, было не меньшим, чем по всей России. Многие из них постепенно становились субэтносами в составе русского суперэтноса. В. О. Ключевский так характеризовал процесс колонизации в Поволжье: «Происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев»[443]. По-видимому, эту характеристику можно отнести и к Уральскому, и к Сибирскому регионам. Наиболее явные и яркие потоки этносов, а также их особых ментальностей и культур дают здесь, как и по всей России, финно-угорские и тюркские народы. Из их литератур складывалась словесность региона, о чем пишет В. В. Блажес[444]. Финские племена – это применительно к Уралу воть, или вотяки (используя имена племен, употребимые раньше), то есть удмурты, коми (пермяки и зыряне), а также мордва (мокша и эрзя), обитающие совсем рядом, угры – это вогулы, или манси, остяки, или ханты. Предками финских племен – как уральских, так и западных, балтийских и северных – считалась чудь, предками угров – югра. Об одном из этих национальных образов мира в зеркале русского восприятия и пойдет речь.
Из этноисторического вступления становится понятно, почему процесс формирования национальных идентичностей народов России, включая русских, проходил так долго и непоследовательно. Процесс State building, как его принято называть на Западе, предшествовал у нас процессу Nation building и тормозил последний[445]. Геополитические задачи доминировали над геостратегическими. На протяжении столетий Россия развивалась по принципу расширения пространства, внутреннего и внешнего, поэтому она просто не успевала колонизировать прибывающие земли. Направляющую роль в процессе формирования национальной идентичности не только своего народа, но и других народов империи играла отечественная интеллигенция. С одной стороны, в ней были сильны просветительские идеи, а с другой – начиная с эпохи Петра Великого, христианско-миссионерские устремления поощрялись правительством и в ряде случаев совпадали с просветительскими целями. Примерно с середины XIX века на первый план выходят гносеологические, познавательно-исследовательские функции культуры, выражением которых стало движение натуральной школы и новая эпистема реализма. Если романтизм осваивал преимущественно периферийные пространства страны, окруженные ореолом красоты, опасности, тайны и освященные литературной традицией (Кавказ, Украина, юг России, Бессарабия, в меньшей степени оренбургские и среднеазиатские степи; этот топос входит в литературу в середине 1820‐х годов), то теперь в орбиту внимания литературы попадают внутренние Другие, в том числе – «инородцы».
Интерес к своей, внутренней России развивался вместе с ускоренным развитием народнического движения в самых разных его проявлениях: чаще всего интеллигенция не отделяла русский народ от мордовского или вотского, полагая, что и тот и другой находятся в угнетенном положении и нуждаются в защите. Поэтому просветительские идеи причудливо соединялись с идеями нравственными – долга, вины, ответственности – и порождали весьма своеобразные феномены писательского сознания, как, например, в конце XIX века у К. Ф. Жакова, П. П. Инфантьева, Г. П. Белорецкого. Следует учитывать и аспект познания отечества, который А. М. Скабичевский называл «административно-бюрократическим»