Какие бы цели ни преследовал Другой, он заставляет Протагониста признать, что к моменту вторжения тот уже находился в кризисной ситуации. Это первичное состояние можно определить как отгороженность от мира, отказ от взаимодействия с другими, нежелание воспринимать неприятные и болезненные посылы извне. Некоторые проявления первичного состояния персонажей соответствуют приметам кризисных состояний, описанных П. Тиллихом: одиночество, оставленность Богом (и как следствие – утрата смысла существования), чувство вины[574]. Все это провоцирует появление Другого. Его поведение направлено на то, чтобы выманить Протагониста из раковины отчуждения. При этом в ряде фильмов выясняется, что вторгающийся в жизнь Протагониста Другой испытывает не меньшую потребность в соучастии и помощи. Для своего противника Протагонист также становится Другим.
При нарушении границы, отделяющей Протагониста от Другого и от другой реальности, один или оба персонажа выходят из состояния одиночества. Происходит изменение жизненного сценария, герой преодолевает несвободу и детерминированность. Выбор сопровождается гештальтированием приобретенного опыта (во всяком случае, для зрителя), хотя в событийном плане каждая история завершается по-разному.
Фильмы-дуэты, как отмечалось, метафоричны и насыщены символами. Многие заглавия так или иначе связаны с важными культурными контекстами: театр как обман («Персона», в юнгианской психологии – личина, маска; «Ищейка», или «Сыщик» (англ. Sloth), что подразумевает поиск сокрытой истины, разоблачение обмана; «Ампир», то есть стиль «Империя», что обращает к теме игры, на этот раз имитации образца); катастрофа/смерть («Русский Ковчег», «Мертвец», «Проснись и умри», «Воскресный поезд Сансет Лимитед», где «воскресенье» и «закат» (Sunset) – характерные тропы, связанные с темой смерти); закрытое или ограниченное пространство («Страна в шкафу», «Стальные двери», «Русский ковчег», «30 миль»).
Интересно, что в начале диалога Протагонист (или другой участник) сохраняет социальную маску: статусный образ знаменитой актрисы в «Персоне» или волшебной красоты в «Ампире», снобистская и светская личина Маркиза из «Русского ковчега», непроницаемый образ-фасад разочарованного и скучающего Профессора в «Воскресном экспрессе» и т. д. Маски могут скрывать оба характера («Ищейка», «30 миль»), возможен также маскарад с переодеваниями («Мертвец», «Проснись и умри»). В фильме «Страна в шкафу» Следователь разыгрывает сразу три роли (в процессе поединка он прибегает также к суггестии, но диалог, становясь поединком двух воль, перерастает во взаимное внушение, и допрашивающий начинает как автомат повторять слова арестованной), а подследственная ускользает от него в воображаемый мир, ассоциируя себя с маленькой девочкой – героиней своих сказок.
Мотив маски, скрывающей подлинное лицо, может воплощаться буквально. В «Ищейке» писатель-манипулятор уговаривает свою жертву надеть маску и театральный костюм, а во второй части уже жертва умело гримируется под сыщика; в «Стране в шкафу» лицо Писательницы разрисовывают ярким макияжем клоуна и требуют, чтобы она встала на фоне стены, на которую проецируют ее фото, добиваясь слияния в фантасмагорическое целое фотоизображения ее безобразно размалеванного лица и лица на фотоснимке; безобразное обличье Демона скрывает облик женщины, которую разыскивает Протагонист («Ло»), и т. д.
Смена внешности, сопоставление личины и чужого лица могут приобретать более сложные формы. В «Персоне», например, актуализируется тема двойника: лица сблизившихся в общении двух женщин доходят до неразличимости. Такое отождествление с Другим, трактуемое также как выход за пределы собственного «я» (саморазотождествление), повторяется в разных вариациях в большинстве сюжетов. При этом в «Персоне» ситуация осложняется тем, что обе женщины воплощают как бы две ипостаси одной личности – Персону и Тень. Каждая испытывает страх поглощения другой. Это провоцирует бурные сцены, в которых Тень активна, а Персона предпочитает убегать или застывать.
Важную роль в фильмах-диалогах играет телесность – особенно лицо как наиболее информативная зона. Лицо, как и все тело Протагониста, вначале ригидно и скованно, оно не отражает эмоций, воплощая безразличие и омертвелость. В процессе психологического поединка тело начинает подавать невербальные сигналы, становясь уязвимой мишенью в отличие от неподатливой ментальности противника. Связанное и скованное (порой буквально) тело символизирует несвободу, повязка на глазах – слепоту, кровь – боль (причем не только телесную, но и душевную). Тело первым сигнализирует о переменах в психологическом состоянии (новая осанка, движения, позы).
Сходство, в том числе телесное, Протагониста и его противника (двойника) далеко не всегда внешнее. В ряде сюжетов оно символизирует в одних случаях внутреннюю интеграцию, в других – распад. Принципиальным оказывается новый уровень самопонимания. В фильме «Проснись и умри» присущая Мужчине маниакальная одержимость в финале проявляется в облике Женщины, кардинально меняя ее внешность. «А вы изменились», – замечает Следователь из «Страны в шкафу», вглядываясь в лицо Писательницы после первого допроса (при этом зритель никаких изменений в облике не видит). Перед финальной сценой он, сняв с ее глаз повязку, шепчет, глядя в преображенное лицо: «Моей души истинное лицо». Только тогда становится понятно, что имелось в виду в более раннем эпизоде.
В данном контексте интересно проследить метаморфозы лица Уильяма Блейка («Мертвец»), где внешние атрибуты красноречиво и последовательно маркируют глубинные трансформации. По мере общения с проводником (путешествие как метафора внутреннего становления) меняется одежда Блейка: городской костюм юноши с Восточного побережья уступает место накидке из меха, более практичной в условиях дикой природы. Индеец Никто отбирает у Блейка очки и цилиндр (надевая их на себя), раскрашивает ему щеки молниеобразным красным узором, подобным собственному. Но главное – кукольно-детское лицо главного героя становится живым и энергичным, в глазах появляется блеск, лицо приобретает мужскую жесткость и непреклонность, зрение без очков не теряет зоркости, о чем говорит меткость стрельбы. Особняком стоит «Ампир», где с Протагонистом происходит обратный процесс: в финале красота Актрисы как чарующая иллюзия разрушается и лицо превращается в бесформенную маску ужаса.
Попадание в странную ситуацию, которой зачастую сопутствует навязываемая Протагонисту непривычная роль с надеванием маски, герой воспринимает как розыгрыш («Железные двери», «Сыщик»). Нарушение привычного хода жизни может выглядеть как спектакль: внезапно разыгранный («Страна в шкафу») или, напротив, прерванный (в некоторых фильмах это обыграно сюжетом и видеорядом). Так, действие «Персоны» начинается на театральных подмостках, причем неясно, забыла Актриса свою роль или не хочет больше играть. Комната в «Ампире» напоминает сцену из спектакля-сказки про зачарованное подводное царство, и этот спектакль начинает разрушаться, как только в него вторгается голос Другого (подслушанный телефонный разговор). В «Русском ковчеге» собеседники проносятся по залам Эрмитажа, становясь свидетелями сцен из прошлых эпох. Великолепные интерьеры предстают как роскошные декорации и одновременно как своеобразная визуализация внутреннего мира невидимого Собеседника. Возникает и ассоциация с «Театром Памяти» в духе Ф. Йейтс[575].
В «Мертвеце» эпизоды в поезде, за его окнами, а затем в городе напоминают зловещий театр или сцены из немого кино. Атмосфера Memento mori дополняется репликой пассажира: «Вид у вас такой, словно вы едете выбрать себе смерть». Обстановка комнаты для допроса в «Стране в шкафу» выглядит как греческий храм с семью колоннами (возможная параллель с семью столпами мудрости из Ветхого Завета), намекающий на сакральность места действия, и как усыпальница (черный стол-саркофаг, он же перевернутая пирамида; стул, обмотанный белыми подобиями бинтов, похожими на погребальные пелены, вызывает ассоциации с иссохшей мумией). Пол имеет сходство с шахматной доской (в других ракурсах он выглядит то как стена дома с окнами-проемами, устремленными в ночное небо, то как подобие решетки св. Лаврентия, что согласуется со сценой пытки). Образ театра многократно воспроизводится в «Игре на вылет»: начинается с титров на фоне нарисованных сцен из спектаклей по произведениям Писателя (позже выясняется, что иллюстрации развешаны на стенах его дома) и продолжается причудливыми интерьерами особняка, похожими на фантастические декорации с обилием механических кукол и т. д.
В «Ло» оживающие картины воспоминаний героя предстают как сцены из спектакля на подмостках в обрамлении кулис, занавеса и кривляющихся масок.
Пространственные решения не ограничиваются театральностью. Для диалога с Другим Протагонист должен быть выведен за пределы привычной обстановки[576]. Местом действия становятся пустынное шоссе или безлюдный приморский берег, больница, чужой дом с подвалом или запущенными (захламленными и/или необитаемыми) интерьерами, склеп и даже другая планета. Каждый из этих локусов может интерпретироваться как бессознательное, с которым Протагонист вступает в контакт. В этом случае Другой прочитывается как часть самого Протагониста, его возможная субличность.
К театральным символам можно отнести безымянность, а также смену (утрату) имени. Но этот семиотический ряд вписывается в более широкое смысловое поле.
Театр – лишь внешний семантический слой, актуализируемый знакомством Протагониста и Другого. Игра оборачивается более серьезными последствиями: социальная маска не выдерживает натиска Другого, испытывая страх и ужас перед фигурой Тени, в нем воплощенной. В соответствии с теорией архетипов К. Г. Юнга Тень хранит и манифестирует все ненавидимое в себе самом и в других, отторгаемое и как будто подлежащее уничтожению. В действительности она прячет это от разума, требуя осознания и интеграции в целостное «я» для достижения полноценной жизни.