Во всех фильмах-диалогах Тень загоняет Протагониста в ситуацию Лабиринта, прежде всего ментального. На обыденном языке это передается выражениями «запутанное дело», «непонятно, где выход», «я дезориентирован», «я в тупике». Как заметил Ж. Лакан, сюжет Лабиринта актуализируется в ситуации тревоги и страха, «дыры» в ткани сознания и бессознательного[577]. И, подобно тому как пугающая фигура Другого воплощает не замечаемую Протагонистом часть его собственной личности, тревожащая и мрачная обстановка символизирует духовный ландшафт одного или обоих участников диалога-поединка.
В логике движения по Лабиринту выстраивается основной сюжетный и содержательный «нерв» фильма-диалога. Психологический театр превращается в триллер, поскольку в большинстве фильмов реализуется архетип агрессивного (смертельного) Лабиринта, таящего угрозу гибели для героя (в ряде случаев герой гибнет). В соответствии с логикой Лабиринта как сферы бессознательного действие большинства фильмов разворачивается в темноте или в ночное время суток, реже – на исходе ночи («Проснись и умри»), в замкнутом пространстве, вызывающем настороженность или страх (лес, подвал, подземелье и т. д.). В некоторых картинах пространственный образ Лабиринта воплощается буквально: в «Игре на вылет» Майло Тиндл, гость писателя Уайка, вначале попадает в настоящий садовый лабиринт; в «Русском ковчеге» Эрмитаж с его коридорами, переходами, лестницами, поворотами и боковыми галереями (фильм снят как непрерывное движение по ним без монтажной склейки) выглядит настоящим лабиринтом; лес, по которому Никто ведет Уильяма Блейка, аналогичен лабиринту, где выбор неверного направления грозит гибелью; в «Стальных дверях» загадочное помещение оказывается серией комнат-тупиков и т. д. В «Ампире» образ Лабиринта изощреннее – он звуковой; звуки в темноте соответствуют бесконечным галереям и переходам, которыми начинается фильм «Страна в шкафу».
В соответствии с мифологическим критским Лабиринтом в нем скрывается Минотавр, а спасение приносит Проводник. Не случайно в начале допроса Следователь из «Страны в шкафу» говорит Писательнице: «Вы должны быть искренни, и на этом пути я ваш помощник, философ и проводник». В «Мертвеце» Никто обещает доставить Уильяма Блейка к цели через лес. Важно, что в фильмах-дуэтах Минотавр и Проводник – почти всегда одно и то же лицо. В Другом, таким образом, совмещаются противник (чудовище) и спаситель.
Амбивалентность Другого заставляет Протагониста всегда быть начеку. Другой способен перевоплощаться, играть на ожиданиях и страхах противника, он знает его уязвимые места подобно охотнику, преследующему жертву (аналогия с архетипом Тени Юнга). В пределе Другой – это убийца.
На первый взгляд, перед нами неразрешимое противоречие. Между тем, вынуждая Протагониста обратиться к чему-то важному, спрятанному в глубинах сознания (Тень), Другой призывает отказаться от иллюзорных представлений ради восстановления связи со своим глубинным «я». Обретение этой связи превращается в смертельный поединок со Сфинксом, а возможные физические действия (потасовка, драка) – лишь материализация борьбы ментальной и духовной.
Но поединок с Другим – это и своеобразное сотрудничество. В большинстве фильмов оно интерпретируется как осознание, припоминание того травматического события в жизни, которое создало лакановский «разрыв». В фильмах-диалогах, созданных до 2000‐х годов, этот процесс разворачивается в юнгианский сюжет об индивидуации как собирании/интеграции всех содержаний личности, их переструктурировании для достижения целостности. При этом смерть в символическом пространстве фильма-диалога становится предфинальным этапом индивидуации и возможным исходом при неудаче.
Тьма Лабиринта, ментального и пространственного, семантически связана с сюжетами о загробных странствованиях души и нисхождении в царство мертвых. Но если мифологический герой (Гильгамеш, Одиссей-Улисс, Тезей, Орфей) надеялся обрести в подземном мире высшее знание и бессмертие, то в погребальных обрядах символический Лабиринт должен помешать душе покойника вернуться на землю и причинить вред живым. Не случайно первое, что утрачивает заблудившийся в лабиринте, – память. В этом состоит охранная функция Лабиринта[578].
В мифологии с царством Смерти соседствует царство Сна. Танатос и Гипнос – братья-близнецы, а сон в психоанализе и аналитической психологии связан с погружением в бессознательное и влечет если не полную утрату памяти, то смещение ее границ, попадание в мир, существующий по иным законам. В одних сюжетах Протагонист не может самостоятельно вспомнить, как он попал в Лабиринт («Стальные двери», «Проснись и умри», «Русский ковчег»), в других – события развиваются в логике ночного кошмара или абсурда («Мертвец», «Страна в шкафу»), но в диалоге нащупывается какая-то иная логика, актуализируется память о более давних событиях. Уход/выпадение из мира живых актуализирует «реставрацию» духовных смыслов через осознание глубинных пластов бытия и отказ от профанной памяти «das Man». Так, в «Русском ковчеге» закадровый голос автора-собеседника сообщает у входа в Зимний дворец: «Не помню, как это произошло, помню только, что случилась беда…» Далее следуют ожившие картины из грандиозного прошлого империи. В фильме «Мертвец» Никто уверен, что Уильям Блейк просто забыл о своих дарованиях поэта и пророка, и успокаивает его: «Ты умер, тебе нечего бояться». В «Ло» юноша ищет возлюбленную, как Орфей Эвридику, вызывая духа из бездны, в котором не может узнать ее. В других картинах образ подземного царства Теней и Смерти дан опосредованно.
Почти во всех фильмах нельзя с достоверностью определить, где происходит действие: во сне или наяву, а если в реальности, то в какой именно? О пребывании в царстве Смерти или Сна как Смерти можно судить по утрате героем имени (согласно мифологическим представлениям, имя – первое, что забывается в царстве Теней). Безымянны Следователь и Писательница в «Стране в шкафу», Мужчина и Женщина в «Проснись и умри», «Стальных дверях», в «Ампире» и т. д. Утрата/замена имени коррелирует с темой социальной личины как атрибута профанного мира, с которой приходится расстаться («Ло», «Страна в шкафу», «Игра на вылет», «Мертвец»). В «Мертвеце» Проводник называет себя Никто (в английском варианте еще красноречивее – Nobody, то есть не имеющий тела), а имя смертельно раненного Уильяма Блейка толкует по-своему. Скромный юноша-бухгалтер оказывается для Проводника тезкой и однофамильцем великого поэта-визионера.
В лабиринтной структуре, замещающей Театр, пространственный и временной аспекты существенно усложняются: пространство становится зыбким, неотчетливым, появляются образы завесы, непонятной декорации. Время Лабиринта растягивается и сжимается, нарушая последовательность событий. Писательница не может вспомнить, сколько времени прошло со времени ее ареста; каскад эпизодов из разных, хронологически не выстроенных эпох – основа видеоряда в «Русском ковчеге»; в «Ло» сцены располагаются не в линейной последовательности, а в логике воспоминания; принцип «дурной бесконечности» определяет повторение одной и той же сцены в «Проснись и умри», создавая странные «петли»; в «Ампире» время остановлено и «запускается» лишь ситуацией готовящегося убийства, пробегая разрыв в несколько лет. При этом найти выход из Лабиринта без учета темпоральности невозможно: в поединке с Минотавром время всегда в дефиците, счет идет на часы и даже минуты; выйти из Лабиринта – значит успеть в срок.
Таким образом, если Театр выполняет функцию напоминания, закрепления и воспроизведения в памяти Протагониста и его окружения какой-то информации, то Лабиринт гасит эти маяки-ориентиры, разрывает последовательность дискурса, смешивает представления о прошлом, настоящем и будущем. Лабиринт страшен не тем, что его структура сложна и запутанна, а тем, что в нем человек сталкивается с травматической реальностью. В результате Протагонист оказывается на время деморализован, он утрачивает способность понимать происходящее (в некоторых картинах это состояние сопровождается потерей визуальной ориентации – в темноте, с повязкой на глазах). Другой как часть Лабиринта (Минотавр) или его олицетворение («Стальные двери», «Солярис», в которых Лабиринт – мыслящая структура или пространство, контролируемое могущественным разумом) навязывает Протагонисту опыт узнавания неведомого, страшного мира, из которого хочется убежать. Но, очутившись в Лабиринте и не найдя в себе смелости шагнуть навстречу неизвестности, Протагонист обречен на смерть (в «Воскресном экспрессе» Ученый отказывается от диалога со священником и уходит, чтобы покончить жизнь самоубийством).
Другой имеет отношение к не разрешенной Протагонистом проблеме, и лишь при его содействии к нему приходит прозрение. В перспективе такого выбора самовоспоминание – это ключ к выходу из Лабиринта, освобождение от власти Другого (например, в «Мертвеце», «Солярисе», «Воскресном экспрессе»). Завлекая Протагониста в центр Лабиринта как в эпицентр душевной боли, суживая пространство возможного, навязывая кошмар «вечного возвращения» (метафорического или реального), Другой побуждает его занять активную позицию и двинуться навстречу своему травматическому опыту, чтобы пройти его и исцелиться. Лабиринт – место трансформации (М. Фуко связывал лабиринт с метаморфозой), а Другой в фильме-диалоге – убийца иллюзий и самообманов. В то же время, преодолев их, Протагонист способен освободиться от власти Лабиринта, открыв для себя новую картину реальности. С этого момента выход из Лабиринта возможен в любом месте.
Следует отметить, что если в кинофильмах до начала 2000‐х годов присутствует линейный нарратив, то в картинах «Воскресный экспресс», «Стальные двери», «Проснись и умри» мир ризоматичен: зритель соучаствует в выборе вариантов до тех пор, пока не найдется единственно верный. В этой связи примечательна «Страна в шкафу»: притом что выбор правильных действий здесь предполагает строгий нарратив, сама реальность многослойна. Она допускает прочтение на уровне как социальной притчи, так и психологического, экзистенциального, мифологического метасюжетов.