м негативно сказалось на отечественном кино: в обществе развитого социализма положительное – типично, отрицательное – случайно. При таком подходе героями могла быть только определенная категория людей (безукоризненно нравственных)[587]. Цензура осуществляла запрет на другие, нестандартные лица: как нетипичные очень красивые женские – «несоветские», так и, по мнению высокопоставленных экспертов, «некрасивые» (Г. Бурков, И. Чурикова, Ю. Никулин).
В связи с этим чудаки получают иную трактовку. На смену культурным механизмам, обеспечивающим люмпену иллюзорное чувство «причастности к власти» (см. предыдущий «тоталитарный» период), приходит «чувство отторжения». Чудак становится изгоем. «Люмпен, разочаровавшийся в перспективах беспрепятственного кормления и значительно исчерпавший запас энтузиазма относительно созданных им форм общественного быта, постепенно начинает ощущать свое неизбывное сиротство, интенсивно переживает чувство заброшенности, покинутости»[588].
К таким «заброшенным и покинутым», но вызывающим симпатию и сочувствие «антигероям» можно отнести Деточкина, «неприкаянного» Лукашина из «Иронии судьбы» и других персонажей кинематографа конца 1960‐х – 1970‐х.
Деточкин – чудак и простофиля, «идиот», как говорит Люба после признания жениха в краже машин (Смоктуновский – «Идиот» на сцене БДТ). Он и Дон Кихот, благородный и беспомощный в своей борьбе, и юродивый, в своей отрешенности говорящий: «Ведь воруют». Но зрителю Деточкин оказался глубоко симпатичен именно своей верой в справедливость борьбы, своей чистотой[589], инаковостью.
III. 1970–1980‐е годы. В 1970‐е годы политический запрос на героев эпохи несколько ослаб[590], что позволило с особой пронзительностью вывести на экран череду Других. «Чувство отторжения», все большей отрешенности демонстрировали герои 1970‐х – первой половины 1980‐х годов, воплощенные О. Янковским (наиболее показательны «Полеты во сне и наяву» Р. Балаяна), О. Далем («Отпуск в сентябре» В. Мельникова по пьесе А. Вампилова «Утиная охота»), А. Кайдановским, Л. Филатовым, С. Любшиным. Здесь немаловажен фактор актерского мастерства, поскольку в зрительском сознании актеры нередко идентифицировались с их ролями странных и «неприкаянных». Как правило, это люди мыслящие и талантливые, но лишенные возможности реализовать себя. Это герои «безгеройного времени» (М. Туровская)[591], чью линию продолжили персонажи комедии В. Бортко «Блондинка за углом» в исполнении А. Миронова и Е. Соловей. Особенно заметной (в плане гендерной проблематики) стала «Странная женщина» Ю. Райзмана, вызвавшая общественный резонанс[592].
По-иному в 1970‐е годы проявляют себя и сложные молодые Другие. Так, неизбежна гибель хорошего парня Женьки Столетова (И. Костолевский) в шестисерийной экранизации романа В. Липатова «И это все о нем». В образе Другого персонифицирован конфликт личности и общества, который выступает как в открытой, так и в латентной форме.
Особым педагогическим пафосом в осмыслении Другого пронизаны картины на школьную тему. Верный этическому наследию юного поэта-бунтаря Олега из «Шумного дня», другой честный поэт Генка Шестопал из «Доживем до понедельника» провоцирует бурную дискуссию в классе о своей адекватности: «Да он же шизик. – Сама ты шизик. – Я нормальная!» Как итог звучат слова Нади Огарышевой: «Мы знаем. Он честный!» Таким образом, честность отождествляется с инаковостью. И это не говоря уже о том, что сам учитель Илья Семенович Мельников – ярко выраженный сложный Другой, пост-«оттепельный» рефлексирующий интеллигент («А учитель, который перестал быть учителем?»).
Примечателен и сложный перекрестный конфликт Других в фильме В. Меньшова «Розыгрыш» (1976), в котором отчетливо и выразительно расставляются акценты: что такое хорошо и что такое плохо. В первоначальной оппозиции к классу выступает новенький Игорь Грушко, играющий на гитаре и желающий зарабатывать «буржуазным способом» вместе со своим самодеятельным ВИА. Особняком держится классная «юродивая», «дурочка», тихая Тая Петрова, тонкая, не такая как все, красивая девочка. Затеявший сомнительный розыгрыш Олег Комаровский в том, советском, дискурсе выглядит морально ущербным. Юный карьерист к тому же находится в мировоззренческом конфликте с отцом (О. Табаков), чьи приоритеты – любимое дело, общение с друзьями, природой (чуть позже аналогичную философию жизни будет отстаивать маргинальный Гоша-Гога из фильма «Москва слезам не верит») – не разделяет сын. Помимо этической проблематики, вечного конфликта «отцов и детей» в картине можно обнаружить и признаки грядущего кризиса культурной модели. Индивидуалист Олег – это Другой, пришедший из будущего «общества потребления».
Гораздо симпатичнее выбивающиеся из советского формата герои поэтического кино С. Соловьёва: странные неординарные подростки, пребывающие в своем романтическом мире. Картины режиссера обнаруживают тесную связь с литературой: «Наследница по прямой», «Спасатель», «Сто дней после детства».
Апофеозом Другого на экране стал фильм «Чучело» (1983), снятый Р. Быковым по повести В. Железникова. Картина явилась приговором «застою», «поистине общественным событием»[593]. По пути на свою Голгофу, будучи изначально Другой, Лена Бессольцева пыталась быть такой же, как все: улыбалась, когда над ней смеялись, стыдилась благородного человека – своего дедушки. Только бы не нарушить общего согласия, не выпасть из целого, а какое оно это целое, она не задумывалась[594]. Другой, несомненно, – и ее дедушка, Николай Бессольцев, «заплаточник», о котором девочка нестандартной внешности «проницательно» заметила: «Нищие все добрые. Я читала».
Для героини К. Орбакайте характерна напряженная работа сознания, которую киноведы отмечали как примету героя-подростка 1980‐х годов: «Проблема личности, которая давно уже занимает наш кинематограф, в ленте „Чучело“ обрела новый обертон. С нею прежде всего связан этический пафос фильма»[595]. Подобно многим фильмам о школе репрезентация Другого здесь вписывается в контекст оппозиции «личное, частное/общественное, коллективное». «В нашем искусстве глубоко разработана тема нравственной силы коллектива, способного перевоспитать, перековать самого пропащего человека. Индивидуалист, противопоставивший себя коллективу, в книгах и фильмах обычно терпел поражение как личность (вспомним хотя бы знаковый «Аттестат зрелости». – С. Е.). В последние годы стали открываться новые аспекты этой сложной проблемы. Ведь бывают ситуации, когда не прав как раз коллектив. И от того, найдется ли человек, способный ему противостоять, зависит нравственное здоровье этого коллектива»[596].
Другими в фильме в любой момент могут оказаться и Васильев, и плачущая некрасивая маленькая девочка, особенно фанатично участвующая в травле. По-видимому, она реально оценила вероятность оказаться в роли гонимой жестокими подростками. Кульминация фильма – яркий выразительный танец Лены на дне рождения у Димы Сомова, которым она бросает вызов своим гонителям: «Какие детки нарядные, красивые, просто загляденье. А я – Чу-че-ло!» Отрицательная самоидентификация героини символизирует ее нравственную победу.
Педагогические поэмы Д. Асановой также «населены» героями – Другими. Причем вырываются «за флажки» как трудные ученики («Пацаны»), так и учителя, придерживающиеся нестандартных методов воспитания («Ключ без права передачи»). Возможно, именно с такими Другими были связаны определенные надежды, когда в культовом «перестроечном» фильме С. Соловьёва «Асса» подросшие и новые пацаны скандировали «Перемен!»…
IV. Постсоветское кино. Российское кино, как представляется, в принципе снимает проблему инаковости, наводняя экран различными маргиналами. Право быть Другим теперь предоставлено всем. Ярчайшая иллюстрация – вызвавший бурные споры мюзикл «Стиляги» В. Тодоровского, провозглашающий право на «субкультурность». Другой становится лейтмотивом. Важную роль в эстетике картины играет интертекстуальность в виде отсылок режиссера к фильмам отца – П. Тодоровского, мастера ретрорепрезентаций.
Показательна идеологическая полемика Кати и Мэла. Оппонент Катя спрашивает: «Ну почему люди не хотят жить как все?» «Это я! – настаивает Мэл. – У меня просто костюм другой. У тебя, Кать, такой, у меня – другой». Но слышит слишком знакомое: «Ты не враг, ты – хуже врага! Ты предатель!» (в духе разоблачения «оборотней» – шпионов и диверсантов). Дружески настроенный Мэл старается ей объяснить, что «все разные. И ты, Кать», пытается «помочь» комсомольской активистке, явно сбивая ее идентичность. Но девушка неумолима: «Я не хочу быть другой, я не хочу быть лучше всех», то есть в ее понимании инаковость – это превознесение, вполне в духе советского благочестия, своеобразное истолкование греха христианской гордыни: «Не возносись!» Комиссар Катя усваивает правила «маскарада», наряжаясь в другой костюм, но суть остается та же, предписанная групповыми нормами. Коллективная идентичность неистребима, и это правильно, во всяком случае с точки зрения сохранения культурной модели. Это как раз то, по чему нередко ощущается ностальгическая тоска, – по чувству сопричастности, групповому единству. Справедливо и возражение Мэла: «Не лучше и не хуже, а просто другая».
Обратная сторона этого процесса – гиперболизация инаковости, когда стираются границы между нормой и девиацией. Кинематограф весьма чутко реагирует на социокультурные издержки «всеобщей толерантности». Потерянность Других нашла отражение в заглавиях некоторых фильмов: «Изгнание», «Пропавший без вести», «Неадекватные люди». Противоречивы и маргинальны герои – Другие почти всех заметных кинолент недавнего времени: «Овсянки», «Как я провел этим летом», «Настройщик», «Бубен, барабан», «Волчок», «Короткое замыкание», «Жить», «Кочегар» А. Балабанова и его последний фильм «Я тоже хочу».