Другой известный литератор той поры, Александр Блок, в своей статье «Ирония» называл иронию (а именно она присутствует во многих песнях Высоцкого) болезнью, которая сродни душевным недугам: она «начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, а кончается — буйством и кощунством».
Вообще тема природы смеха в песнях Высоцкого — отдельная тема. Судя по всему, во многом из-за этой природы он так привлек к себе внимание спецслужб и Юрия Андропова в частности. Тот был большим поклонником философа Михаила Бахтина, которого он в 1969 году вернул из ссылки в Саранске в Москву. Зачем? Бахтин в своих работах (например, в книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья» 1965 года выпуска) изучал природу смеха в произведениях Ф. Рабле и делал вывод, что этот смех сыграл огромную роль в разложении Возрождения. Рабле в течение четырнадцати лет жил во францисканском монастыре и еще четыре года в бенедиктинском, был священником. Он изнутри знал эту жизнь и в своих произведениях весьма искусно ее изобличал. В своем знаменитом романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» он изобразил Телемское аббатство как средоточие всех мыслимых пороков и как… возможный идеал человеческого общежития. Как писал другой видный советский философ — А. Лосев:
«…Что бросается в глаза не только литературоведу, но и историку эстетики (и последнему даже больше всего), — это чрезвычайное снижение героических идеалов Ренессанса. Что бы мы ни думали о Ренессансе, это прежде всего есть эпоха высокого героизма, или, как мы обыкновенно выражаемся, титанизма. Ренессанс мыслит человека, во всяком случае, как мощного героя, благородного, самоуглубленного и наполненного мечтами о высочайших идеалах. Совершенно противоположную картину рисует нам знаменитый роман Рабле, где вместо героя выступает деклассированная богема, если не просто шпана, вполне ничтожная и по своему внутреннему настроению, и по своему внешнему поведению».
Высоцкий был подобен Рабле — его остросатирические песни тоже чрезвычайно снижали героические идеалы советского общества (современного Ренессанса). Как пел сам бард: «Смеюсь до неприличия…» Кто-то возразит: дескать, Высоцкий проповедовал также и героизм — например, в своих военных песнях. Однако не будем забывать, что в первую очередь слава Высоцкого у широких масс зижделась на блатных песнях и сатирических, а потом уже на военных. Судя по всему, Андропов и К° это прекрасно понимали, поэтому всячески поддерживали барда, позволяя ему дегероизировать «советский Ренессанс». Зачем? Видимо, для того, чтобы построить собственное Телемское аббатство, которое больше соответствовало их представлениям о современном обществе, тем более что мировая тенденция шла именно в этом направлении — всеобщей дегуманизации.
Все тот же А. Лосев весьма подробно изучил природу смеха в произведениях Рабле, и эти выводы можно смело применить и к сатирическим песням Высоцкого. Читаем у философа:
«Комический предмету Рабле не просто противоречив… Дело в том, что такого рода смех не просто относится к противоречивому предмету, но, кроме того, он еще имеет для Рабле и вполне самодовлеющее значение: он его успокаивает, он излечивает все горе его жизни, он делает его независимым от объективного зла жизни, он дает ему последнее утешение, и тем самым он узаконивает всю эту комическую предметность, считает ее нормальной и естественной, он совершенно далек от всяких вопросов преодоления зла в жизни. И нужно поставить последнюю точку в этой характеристике, которая заключается в том, что в результате такого смеха Рабле становится рад этому жизненному злу, т. е. он не только его узаконивает, но еще и считает своей последней радостью и утешением. Только при этом условии эстетическая характеристика раблезианского смеха получает свое окончательное завершение. Это, мы бы сказали, вполне сатанинский смех. И реализм Рабле в этом смысле есть сатанизм».
С точки зрения советской морали сатиру Высоцкого тоже можно было бы причислить к разряду сатанинской, хотя сам он заявлял, что «природа смеха — разная, — мою вам не понять». В своих песнях он тоже был далек от всяких вопросов преодоления зла в жизни — он фиксировал зло, но смеялся скорее не над ним, а вместе с ним. Слушатель невольно проникался любовью к героям его песен — весьма несимпатичным жлобам, вместо того чтобы отторгнуть их от себя. Таким образом, Высоцкий как бы обрамлял эстетику зла, которая все сильнее овладевала советским обществом на его излете. Он оказался наиболее талантливым ретранслятором этих настроений. Как пишет философ С. Кара-Мурза:
«Развитие нашего общества привело к столкновению разных ипостасей советского человека, одинаково важных для существования такой сложной целостности, как советская цивилизация. Эти конфликтующие черты были по-разному распределены в разных поколениях и социальных группах, поэтому их разделение, принятое и в искусстве, и в официальной идеологии, казалось правдоподобным. А на деле это уже было фатальное упрощение…»
Именно упрощением занимался Высоцкий, когда выводил в своих песнях карикатурный образ советского человека-жлоба. Именно за этот талант, судя по всему, его и ценили Андропов и К°. Как пел сам бард:
Вы — втихаря хихикали,
А я — давно вовсю!
Обратим внимание и на то, как менялся официальный советский юмор в 70-е годы: он дрейфовал в сторону Низа, а не в сторону Верха (как у того же Рабле в его Телемском аббатстве). Образно говоря, вместо Аркадия Райкина с его философскими размышлениями на авансцену уже выходил Геннадий Хазанов с его студентом кулинарного техникума, который объелся арбуза и никак не мог найти место, чтобы «отлить». Заметим, что советская юмористика — это почти сплошь одни евреи. Они же почти все поголовно поддержат и горбачевскую перестройку, которая будет не чем иным, как окончательным оформлением Телемского аббатства на территории СССР. Не случайно и то, что именно в перестройку на щит будет поднят и Высоцкий, но уже не как рядовой «глашатай свободы», а как лауреат Государственной премии СССР. Впрочем, не будем забегать вперед и вернемся в год 1972-й.
В том году все та же еврейская тема была настолько широко представлена в советских СМИ (а через них и во всем обществе), что это подвигло Высоцкого на написание сдуру двух произведений на эту тему (подобное с ним не происходило восемь лет — с «Антисемитов»), Речь идет о песне «Мишка Шифман» и стихотворении «Наш киль скользит…». Начнем с первой.
Читатель наверняка помнит, о чем шла речь в песне. Советский еврей Мишка Шифман хочет уехать в Израиль, но поскольку одному ехать несподручно, он подбивает на это дело своего друга — чистокровного русского (с примесью малой доли татарской крови). Итог их похода в ОВИР оказался неожиданным: русского в Израиль пускают, а еврея — нет. А все потому, что «Мишка пьет проклятую». Песня уморительная, и евреи в ней представлены достаточно иронично, но не зло. Единственное исключение — министр обороны Израиля Моше Даян, который удостоился в песне сразу нескольких нелицеприятных прозвищ: «сука одноглазая, агрессивный, бестия, чистый фараон».
Что касается стихотворения, то в нем отсутствует какая-либо ирония, и даже более того — в нем Высоцкий высказывает свое отрицательное отношение к отъезду своих соплеменников из СССР. И, обращаясь к последним, которых он называет «милыми евреями», констатирует следующее:
Оставя суету вы
И верный ваш кусок,
И комиссионных ваших кралей,
Стремитесь в тесноту вы,
В мизерный уголок,
В раздутый до величия Израиль!
Меняете вы русские просторы,
Лихую безнадежность наших миль
На голдомеирские уговоры.
На этот нееврейский Израиль?!
Однако в другой своей песне за тот же год — «Мосты сгорели, углубились броды…» — Высоцкий, по сути, сам объясняет причину того, почему советские евреи бегут из СССР:
…Толпа идет по замкнутому кругу —
И круг велик, и сбит ориентир…
Именно желание найти выход из этого «замкнутого круга» и толкало многих евреев покидать Советский Союз.
В самом конце 1972 года Высоцкий закончил работу над двумя фильмами: «Четвертый» и «Плохой хороший человек». За участие в первом он удостоился гонорара в 2 340 рублей, во втором — 2 360 (на тот момент самые большие гонорары в его киношной карьере). В общей сложности получилось — 4 700 рублей. Весьма приличные деньги по советским меркам.
Вообще Высоцкий тогда уже много зарабатывал: в театре у него была зарплата в 150 рублей, а концерты в месяц приносили доход до тысячи рублей и выше. Так что события десятилетней давности, когда бард был, что называется, гол как сокол, навсегда ушли в прошлое. Теперь он знаменит, богат, «упакован» по высшему разряду, включая модную импортную одежду, которую он покупает либо в «Березке», либо привозит из-за границы жена-иностранка, и заканчивая иномарками французского производства («Рено», «Пежо»), Естественно, это вызывает лютую зависть у многих людей, начиная от коллег по театру и заканчивая рядовыми гражданами, которые с трудом соотносят тяжелую судьбу песенного Высоцкого с его повседневной реальностью. Дескать, «стреляют по колесам», а «Пежо» как новенький.
На основе этих претензий Высоцкий сочиняет свой ответ недоброжелателям: «Песню автозавистника», где главный герой — все тот же жлоб, только из разряда завистников. Вообще те или иные жлобы кочуют у нашего героя буквально из песни в песню. Они у него появлялись в «Антисемитах», в «Чести шахматной короны», а также в «Поездке в город», «Ой, где был я вчера», в «Милицейском протоколе» и т. д. Вот и в этой песне подобный тип реанимирован снова: он настолько переполнен ненавистью к частным собственникам, что решается на нарушение закона — по ночам прокалывает шины у их автомобилей, а также курочит отбойным молотком их двери и дырявит дрелью крыши. Высоцкий, естественно, все это осуждает, видя в этом дремучие пережитки советского менталитета (не зря им вспоминается 1917-й год: «за то ль я гиб и мерз в семнадцатом году»). Хотя менталитет этот с 70-х годов начал стремительно меняться именно в направлении преобладания материальных (частнособственнических) инстинктов над духовными. В СССР (пусть и в не такой форме и не в таких масштабах, как в остальном мире) наступала