[337]. В некоторых лагерях с тифом продолжали бороться вплоть до июня 1915 г. Тот же автор приводит следующие данные о заболеваемости русских военнопленных тифом, которые (по понятным причинам) выглядят заниженными, но дают представление о динамике эпидемии: в октябре 1914 г. было зарегистрировано 13 заболевших, в декабре — 310, в январе 1915 г. — уже 7902, в феврале — 8959, в марте — 9070. Только к апрелю эпидемия пошла на убыль — 6173 больных тифом, в мае их число снизилось до 4143 человек, в июне — до 1666. Автор, однако, не уточняет количество летальных исходов заболевания[338]. По другим источникам, только в одном лагере Кассель-Нидерцверен, ставшем в межвоенной дискуссии символом немецких военных преступлений против военнопленных, умерло около 600 русских и 1900 французских солдат[339]. В среднем же русские врачи, работавшие в лагерях, устанавливали уровень смертности среди русских военнопленных во время эпидемии тифа в 6–8 % (в то время как среди французов эта цифра колебалась от 16 до 30 %)[340].
После войны английская и французская стороны заявили, что Германия намеренно смешивала в одном лагере не имевших иммунитета западноевропейцев с более устойчивыми к тифу русскими[341]. Один из пунктов обвинения гласил, что немецкий санитарный персонал полностью покидал лагеря. Хотя немецкие дипломаты объясняли сложившуюся ситуацию незнанием симптоматики и методов лечения данной болезни и признали лишь факт отказа незначительного количества фельдшеров и солдат входить в лазареты[342], ведомственная переписка, а также русские эго-документы свидетельствуют, что больные были оставлены на попечение пленных врачей, а наблюдение за ситуацией в лагере и доставка продовольствия и медикаментов осуществлялись через колючую проволоку[343].
Только в мае 1915 г. при ПВМ была образована военно-санитарная инспекция лагерей военнопленных для улучшения гигиенического состояния мест их размещения. Одним из первых мероприятий нового ведомства стало обучение лагерного персонала обязательным процедурам первичной и повторной дезинфекции вновь прибывших и старожилов. В лагерях были установлены специальные камеры для обработки одежды, а также души с дезинфекционными растворами. Распространенной практикой стали прививки от холеры, оспы и тифа[344].
Медицинское обеспечение пленных солдат и офицеров разительно отличалось. Письма из саксонских лагерей свидетельствуют, что многие из старших чинов во время принудительного пребывания в Германии устраивали «себе полный ремонт». Часть из них «использовала представившуюся возможность» для лечения зубов, другие шли на более серьезные операции — например, на удаление лишних перегородок носа «для облегчения дыхания»[345]. Уже после освобождения из лагерей офицеры высылали благодарности в адрес лечивших их немецких докторов: «Я снова чувствую, что жив и мне хочется жить… Может быть, плен был даже для меня спасением»[346]. Что касается солдат, не способных оплатить услуги врачей, то лечение зубов им полагалось только в случае угрозы утраты трудоспособности[347]. Немецкое командование планировало избирательно обеспечить протезами инвалидов, получивших увечья до попадания в плен или в результате работ на немецких предприятиях. Предполагаемых к обмену в Россию солдат из экономии средств сочли возможным снабдить только костылями, потерявшие одну ногу унтер-офицеры, остававшиеся в плену, получали протезы бесплатно, офицеры же должны были приобретать их за счет выплачиваемого им содержания[348].
В период войны в типичные лагерные заболевания превратились дизентерия и холера. В первые полгода плена среди русских военнопленных официально было зарегистрировано 2005 случаев. В последующем наблюдался незначительный спад: в 1915 г. — 1709, в 1916 г. — 1290, в 1917 г. — 1555 заболевших. Обратная динамика наблюдалась при туберкулезе. Если в 1914 г. речь шла о 4 611 заболевших, то в последующие годы был отмечен рост заболеваемости: соответственно 9135, 15 095 и 15 880 случаев[349]. В разгар Ноябрьской революции и стихийной отправки пленных в лагерях и уходящих эшелонах разразилась эпидемия гриппа (испанки), продолжавшаяся до весны 1919 г. и унесшая значительное количество жизней[350]. По сведениям Н. Жданова, общая картина заболеваемости в лагерях выглядела следующим образом: случаев туберкулеза — 19,3 %, малокровия — 16,2 %, ревматизма — 14,5 %, желудочных заболеваний — 5 %, глазных — 1,3 %, прочих (в том числе нервных) — 31,3 %, увечья различной степени тяжести получили 11,9 % пленных[351].
По немецким данным, общее количество русских военнопленных, погибших в немецких лагерях, составило 72 586 человек (5,06 %), из них 294 офицера и 72 292 солдата. Уровень смертности среди выходцев из Российской империи в два раза превышал соответствующие показатели пленных западноевропейских национальностей (3 % — среди французских и 2 % среди английских пленных). Самой высокой отметки цифры погибших достигли среди итальянских, сербских и румынских пленных (соответственно: 5,46 %, 6,07 % и 28,64 %)[352]. Отечественные исследователи считают приведенные немецкой стороной цифры излишне заниженными и утверждают, что уровень смертности среди русских военнопленных составил 7,3 %, и в целом в лагерях Центральных держав погибло 190 тыс. человек (т. е. в Германии — около 100 тыс. человек)[353].
Согласно немецкой статистике, случаи смерти среди русских военнопленных распределялись следующим образом: 91,2 % — болезни, 8,2 % — ранения, 0,6 % — самоубийства. Первое место среди заболеваний с летальным исходом занял туберкулез — 39,8 % (по данным МККК — 30 %), далее — воспаление легких — 19 % и сыпной тиф — 5,5 %. При этом 31 % смертей пришелся на неопределенные «прочие болезни». По признанию немецкой стороны, данные цифры, однако, не являлись полными, так как исключали статистику по интернированным в нейтральных странах пленным и данные по многим лагерям и рабочим командам[354].
II.2. Дисциплинарные практики в лагерях и рабочих командах
Постепенное установление в Европе нового международного права не привело в ходе Первой мировой войны к торжеству гуманизма. Английский исследователь Н. Фергюсон пришел к выводу, что в наивысшей степени произвольное насилие по отношению к безоружным солдатам противника царило на фронте во время и по окончании сражений[355]. Отрицаемый всеми государствами факт существования устных приказов не брать пленных стал предметом международной дискуссии и взаимных обвинений и в ходе войны, и после ее завершения. Свидетельства, в том числе визуальные, о зверствах противника по отношению к безоружным пленным активно формировались и использовались русской пропагандой в целях предотвращения сдачи солдат в плен и нагнетания отрицательных представлений о враге[356].
Немецкая рецепция Гаагской конвенции позволяла достаточно свободно трактовать размытые определения документа[357]. Снижение планки гуманности в обращении с русскими военнопленными и использование на местах более жестких средств дисциплинирования стимулировались, прежде всего, средствами пропаганды. В предвоенное время ее основные усилия были направлены на распространение стереотипов о культурной неполноценности восточных соседей, в ходе войны — на мобилизацию населения путем ужесточения образа врага. Воздействие агитации привело к радикализации как санкционированного, так и произвольного насилия. С одной стороны, ПВМ стремилось привести содержание пленных в соответствие с международным правом, с другой — сами берлинские чиновники, являвшиеся активными реципиентами и выразителями стереотипов, не препятствовали, а только способствовали их укреплению и распространению. В предписаниях русские определялись как «масса, находящаяся на низком уровне развития», над которой достаточно сложно установить контроль[358]. Неодобрение распространившейся на местах практики привязывания бежавших и вновь пойманных военнопленных обосновывалось тем, что подобная мера является унизительной, «даже если в случае русских пленных на это можно не обращать внимания»[359].
В ответ сообщения с мест при описании опыта общения с русскими солдатами отмечали дикость, безынициативность, зависимость поведения от количества пищи и низкое развитие умственных способностей[360]. Отчеты лагерей обязательно упоминали, что русские «привыкли к железному принуждению на родине», где, якобы, самым распространенным наказанием является порка[361]. Подобные представления определяли дисциплинарные практики по отношению к военнопленным. К примеру, работавшая после войны комиссия рейхстага под руководством В. Шюкинга подтвердила, что в одном из лазаретов единственным наказанием для русских солдат, действительно, стала порка