Во внешне более однородном и сплоченном сообществе офицеров существовали свои линии размежевания. А. Успенский, к примеру, упоминает стойкое разделение пленных на полковые землячества «уфимцев», «саратовцев» и т. д., старавшихся материально и морально поддерживать друг друга и отграничивавшихся тем самым от остальных[678]. Столкновения часто возникали между группами старших и младших по званию офицеров. Комендатура лагеря Дебельн неоднократно была вынуждена удовлетворять ходатайства полковника Бубы о наказании молодых сослуживцев за неуважительное отношение к старшим товарищам и просто громкое чтение в их присутствии[679]. Протоколы лагерных судов чести, учрежденных офицерами как часть лагерного самоуправления, свидетельствуют о многочисленных конфликтах, быстро перераставших из оскорблений в драки[680]. В лагерные администрации поступали анонимные доносы от русских офицеров, сообщавших о подготовке соотечественниками побега и способствовавших его предотвращению[681]. Один из подобных случаев привел к трагическому финалу: вернувшиеся в тот же лагерь после поимки и отбывания наказания горе-беглецы расправились с предполагаемым предателем[682].
Видимость солидарности мгновенно исчезала при возникновении вопросов об очередности отправки на родину. При составлении списков решение часто принималось вопреки установленным принципам старшинства плена, если выбор стоял между «коренным жителем» данного лагеря и новичком[683]. Комитеты военнопленных под давлением массы направляли в комендатуры протесты против «несправедливой отправки» из других лагерей и требовали дополнительного транспорта для себя[684]. В ситуации острого конфликта населения лагеря Цвиккау с комендатурой, где в качестве решения была предложена внеочередная отправка за счет другого лагеря, заключенные Хемница категорически отказались приносить себя в жертву оказавшимся в сложных условиях товарищам[685]. Подобная ситуация сложилась в лагере Гюстров, где прибывших из Шпрингирша присоединили к старожилам в очередь на отправку. Последние интенсивно воспротивились, так как «не хотели делить места с чужими»[686].
Нередко конфликты возникали на национальной почве. При соседстве в одной рабочей команде пленных русских и прибалтов имели место случаи намеренной порчи оборудования с целью обвинения представителя другой национальности, драки и даже убийства[687]. Национальные конфликты обострила политика привилегированного содержания, проводившаяся немецкой стороной. Так, русские немцы, прибалты, поляки и евреи, работавшие в лагерях канцелярскими служащими, рассматривались остальными военнопленными в качестве шпионов и вражеских элементов; им объявляли бойкот и угрожали расправой после возвращения в Россию. Жизнь в лагере для некоторых становилась настолько невыносимой, что они писали прошения о вступлении в немецкую армию[688]. Поведение представителей национальных меньшинств становилось предметом разбора лагерных товарищеских судов[689]. В свою очередь, по свидетельству немецкой стороны, работавшие переводчиками при комендатурах евреи и русские немцы стремились отомстить своим бывшим командирам и искажали обращения русских унтер-офицеров или солдат таким образом, чтобы охрана или комендант воспринимали их как оскорбление или попытку бунта[690]. Известие о провозглашении независимой Украины породило во всех лагерях противостояние русских и украинских военнопленных, очень часто переходившее в кровавые побоища. Русские солдаты требовали от лагерных комитетов и благотворительных организаций прекращения помощи бывшим соотечественникам[691].
После начала репатриации столкновения между бывшими привилегированными группами и остальными пленными стали серьезной проблемой для немецкой стороны. Не имея возможности размещать представителей разных национальностей бывшей Российской империи по отдельным вагонам, репатриационные ведомства наблюдали постоянные перепалки и потасовки и даже были вынуждены обратиться к бывшим заключенным просветительских лагерей с рекомендацией скрывать свою национальную принадлежность и разговаривать между собой на русском языке[692].
После революций в России к бытовым и национальным противоречиям в лагерях добавились политические. В газете лагеря Нюрнберг «Сквозняк» отразилась распространенная среди пленных легенда о существовании «записных книжек», куда сторонники старого режима заносили сведения о потенциально опасных революционных личностях: «Говорил на русской кухне, что каждая нация имеет право на самоуправление. Хвалил поляков… Обвинял правительство в малой заботе о пленных. Сказал, как приедем, так с ними расправимся. Стало быть — социалист… Составить особое донесение с указанием фамилий, имен и частей. Виселиц хватит для дружков сердечных»[693].
Затяжное противостояние, приобретшее политическую окраску, возникло на завершающем этапе плена среди офицеров лагеря Плассенбург. Один из пленных, подвергшийся бойкоту товарищей за несоблюдение общей линии поведения по отношению к коменданту, из чувства мести донес о якобы готовящемся остальными большевистском мятеже с поджогом лагерных построек. Арестованные по данному обвинению, в свою очередь, попытались выставить доносчика провокатором и несколько раз обращались за поддержкой к советским представителям в Берлине. В результате особо опасные активисты были переведены в камеры предварительного заключения лагеря Ингольштадт[694].
Немецкая система плена предполагала раздельное содержание солдат и офицеров противника[695]. С одной стороны, это было обусловлено организационными причинами: в соответствии с международным правом офицерам и низшим чинам полагались разные условия размещения и обеспечения. С другой — разделение чинов аргументировалось опасениями, что офицеры могут злоупотреблять своим влиянием на солдат, поддерживая в их среде антинемецкие настроения и призывая их к пассивному сопротивлению и прямому саботажу[696].
Все же военным органам не удалось добиться абсолютной изоляции старших и нижних чинов друг от друга. Для обслуживания офицерских лагерей привлекались денщики и санитары из числа солдат той же национальности, причем их контингент часто менялся не только из соображений безопасности, но и экономической эффективности: в середине 1917 г. все трудоспособные денщики были заменены на нетрудоспособных[697]. Возможными были контакты в крупных лагерях, разделенных на солдатскую и офицерскую зоны, и близлежащих госпиталях.
Первоначально ситуация плена способствовала закреплению патриархального характера отношений между офицерами и рядовыми, особенно если речь шла о бывших однополчанах. Заключенные солдатских лагерей по собственной инициативе обращались к офицерам своей части за помощью. Несмотря на указание со стороны комендатур на несоответствие подобных ходатайств распоряжению о деловой переписке между лагерями, Прусское военное министерство учитывало бедственное материальное положение русских военнопленных и не запрещало подобные контакты[698]. В свою очередь, пленные офицеры старались поддерживать рядовых своих полков, отсылая им коллективную и индивидуальную помощь. В лагере Дебельн офицеры отказались от суммы, предложенной заграничным благотворительным комитетом, узнав, что 540 марок должны были быть разделены еще между двумя солдатскими лагерями, где «денежная нужда… неизмеримо больше»[699]. С одной стороны, офицеры устраивали для своих денщиков школы, помогали писать и читать письма[700], с другой — воспринимали услуги солдат, которые не оплачивались комендатурой лагеря, как данность, и лишь немногие устанавливали небольшое вознаграждение[701].
Опубликованная Л. Васильковой переписка между поручиком Н. Кончицем (будущим советским военспецом в Китае) и произведенным в унтер-офицеры ефрейтором Г. Кобылиным отражает факт установления постоянных контактов между офицерами и нижними чинами и даже некоего подобия дружбы при сохранении положенной иерархии. Кончиц передавал нижнему чину своего полка небольшие суммы денег и продукты из собственных посылок. Кобылин, в свою очередь, сообщал ему о событиях, произошедших с сослуживцами, и даже отослал ему свою фотографию с просьбой ответного дара: «Ваше благородие, прошу я Вас, будьте настолько любезны, ежели Вы имеете фотографическую карточку, то пошлите мне. Так что я очень был бы рад иметь карточку Вашей личности»[702].
В переписке Кобылина и Кончица ясно прослеживается проведенная Февральской революцией граница в отношениях нижних чинов и офицеров. Если послания Кобылина, датированные 1916 г., пестрят обращениями «Ваше благородие», многочисленными извинениями за почерк и просьбами о помощи, то письмо от 29 июня 1917 г. начинается словами: «Здравствуй, дорогой мой товарищ, господин Кончиц»