еди общественности издания для военнопленных украинцев: «Союз Украины», «Громадская думка» (Вецлар), «Рассвет», «Селянин» (Зальцведель), «Ново зоря», «Вильне слово» — финансировались эмигрантским «Союзом вызволения Украины» и были наполнены антирусской и пронемецкой пропагандой. В «Селянине» обсуждались достижения немецкого сельского хозяйства, которые украинцы после окончания войны должны были применить у себя на родине. Позже, после поражения гетмана Скоропадского и поворота Украины в сторону Советской России, украинские газеты были запрещены либо попали под жесткую цензуру. Помимо названных печатных органов среди соответствующих народностей распространялись латвийское, грузинское и эстонское издания. Особую роль в национальной пропаганде играла межлагерная газета «Джихад», выпускавшаяся для пленных мусульман (арабов, индусов и «татар») и призывавшая их к священной войне против неверных в поддержку Турции и союзных ей Германии и Австрии.
К последней категории газет относились «Русский вестник» и «Неделя», издававшиеся, соответственно, немецкими и австрийскими военными органами. «Русский вестник» содержал некомментированные сводки с фронта, статьи о русской политике и фельетоны «поучительного характера» о Германии[942]. Помимо финансовых вливаний ПВМ, печатный орган существовал за счет подписки и публикации рекламных объявлений, предлагавших военнопленным самые разнообразные товары и услуги. По утверждениям издательства, уже к 1916 г. газета, выпускавшаяся тиражом в 150 тыс. экземпляров, насчитывала 50 тыс. абонентов в лагерях военнопленных, кроме того, 800 экземляров расходились в нейтральных странах: Швейцарии, Норвегии, Дании и Швеции среди русскоязычного населения. С 1917 г. издание нелегально распространялось среди русских солдат на фронте. Примечательно, что последовавшее в этом же году переименование его в «Русский социалист» резко снизило интерес к нему за границей[943]. По свидетельству самих военнопленных, в лагерях мало верили публикуемой в газете информации. Популярностью пользовалась только колонка вопросов в адрес редакции о правовом положении пленных, а также раздел поиска родственников или однополчан, оказавшихся в плену[944].
Вследствие недостатка внешней информации и ее фальсификации со стороны германских властей значительную, а иногда и определяющую роль в жизни военнопленных играли слухи. Прежде всего, они стали каналом выражения ожиданий и страхов, распространенных внутри пленного сообщества. Например, уже в ходе войны стало ясно, что прописанная в Гаагской конвенции возможность освобождения офицеров из плена под честное слово останется в условиях нового противостояния неиспользованным реликтом. Однако в среде русских офицеров настойчиво циркулировал слух о французе, якобы отпущенном немецкими военными органами к больной матери. Именно этот слух-надежда подталкивал писать в адрес немецкого правительства прошение об отпуске для свидания с умирающими родителями[946].
Среди офицеров также курсировали слухи, что досрочное возвращение в Россию возможно через денежные пожертвования в Норвежское общество Красного Креста. Число поверивших данной информации было настолько значительно, что ПВМ было вынуждено проводить в лагерях разъяснительную работу[947]. Распространявшиеся практически с самого начала войны немецкой стороной известия о заключении сепаратного мира с Россией часть военнопленных, в основном солдаты, передавали дальше, выражая в них надежду на окончание войны и возвращение домой. Офицеры, напротив, делились ими с оттенком страха: «В лагере распространяется слух, что будет подписан мир. Я не поверю, что я смогу пережить такой позор. Что было и что получилось?»[948] Среди солдатских слухов-страхов стоит упомянуть (основанные на боязни потерять с трудом нажитое имущество) известия, что перед отправкой на родину комендатура отбирает вещи. Подобная информация вызывала мгновенное оживление на лагерной толкучке, где военнопленные массово стремились сбыть все излишки[949].
Уже из последнего примера видно, что слухи становились наиболее действенным мотивирующим средством, стимулировавшим отдельные личности и целые группы к пассивному сопротивлению или активному противостоянию вооруженной охране. В одном из лагерей исходящие от возвращавшихся из плена немецких солдат рассказы о более приемлемых условиях жизни в России стремительно обрастали невероятными подробностями, основанными на собственных представлениях об идеальном содержании: немцы не охраняются, носят гражданскую одежду, едят белый хлеб и пьют с жителями кофе. Буквально на следующее утро русские солдаты потребовали улучшения условий работы, прибавку к зарплате и белый хлеб[950]. Распространяемая (в том числе и в русской прессе) информация о более человечном обращении с пленными в Австрии была четко усвоена русскими солдатами и продолжала циркулировать в германских лагерях в качестве слухов. Многие пленные при попытках побега направлялись именно к австрийской границе в надежде, если и не достичь России, то попасть в более сносные условия[951]. После неудачной попытки немецких военных органов скрыть от заключенных информацию о революции в Германии она прошла по лагерям волной слухов о новом правовом положении военнопленных и повысила интенсивность сопротивления охране, приведшую к кровопролитиям[952]. Среди солдат в рабочих командах распространилось мнение, что в случае симуляции болезни или неудачной попытки побега они имеют шансы быть отправленными в лагерь, откуда проще попасть в очередь на отправку[953]. После официального объявления о начале репатриации слух об отходе из того или иного лагеря большого транспорта вызывал не только значительные волнения, но и массовое бегство военнопленных в этот лагерь или в славянские области бывшей Австро-Венгрии, где (опять же по слухам) отправка велась полным ходом[954].
Редко слухи формировались и использовались самими военнопленными для оказания противодействия немецкой администрации. К примеру, офицеры одного из лагерей через переводчиков распространили информацию, что 1 июня 1917 г. во всех лагерях после дообеденной переклички военнопленные собираются начать восстание, планируют уничтожить дороги и мосты, телеграфы и телефоны и в возникшем беспорядке осуществить попытку массового бегства. ПВМ даже объявило чрезвычайное положение[955], однако цензура других лагерей не подтвердила тревожные сведения. В Саксонии немецкие военные органы устроили масштабную акцию по поиску мифической кассы Самсоновской армии, таинственно исчезнувшей в битве при Танненберге. Поводом для этого послужило сообщение одного из офицеров, что у его товарищей в одежде и в церковном помещении спрятана приличная часть утерянных денег. Однако повальные обыски в Кенигштейне, Бишофсверде и Дебельне не дали результата и привели лишь к многочисленным протестам старших по званию в испанское посольство[956]. В пропагандистских лагерях с помощью слухов патриотически настроенные пленные пытались противодействовать сепаратистской пропаганде среди национальных меньшинств, утверждая, что согласившихся на сотрудничество солдат и офицеров немецкое командование отсылает на фронт[957]. Эта информация в совокупности с угрозами физической расправы значительно затрудняла деятельность агитаторов.
Жаргон превратился для пленных в связующую нить с утраченной свободой и привычным образом жизни на родине, а также стал способом сопротивления постоянному надзору часовых и коменданта. Он облегчал складывание новой групповой идентичности и помогал посредством обозначения экстремальных условий привычными понятиями принять и в известной степени примириться с окружающей действительностью. О данной функции жаргона свидетельствует, например, самоопределение обитателей лагеря как жителей городов: штреенцы (заключенные лагеря Штроермоор), альтдамовцы (заключенные лагеря Альтдамм)[958], избавлявшее пленных от постоянного напоминания о статусе заключенных. В свою очередь, офицеры с иронией именовали себя «заслуженными гефангенами»[959].
В обиходную речь вошли такие устойчивые выражения, как «собачка» (самогон) и «черпак» (уборка лагерных туалетов). За нелегальную «торговлю собачки», воровство и другие нарушения лагерных порядков военнопленный мог быть приговорен лагерным комитетом к «трем дням черпака»[960]. Введенные комендатурами для предотвращения побегов и скапливания у пленных немецкой валюты лагерные деньги пленные называли «ласточками» или «мушками», так как из-за небольшого размера и плохого качества бумаги они грозили разлететься от малейшего дуновения ветра[961].
Иногда русские военнопленные перенимали выражения, используемые представителями других национальностей в лагерях: одно из наказаний, представлявшее собой запирание в деревянной клети под дождем или снегом, с подачи англичан именовалось «подводная лодка», другое, заключавшееся в изоляции пленного на несколько дней на ограниченном пространстве под открытым небом, — «бивак»