равительства вернуть австрийским и немецким офицерам их погоны и ордена[68]. Среди более мелких репрессий следует упомянуть запрет на распространение в лагерях просветительских плакатов русских благотворительных организаций с информацией о правовом положении пленных, понижение обменного курса при получении денежных переводов, принуждение офицеров оплачивать меблировку комнат, запрет на корреспонденцию с Россией и т. д.[69] Данные ограничения в положении пленных действовали вплоть до ответных уступок со стороны русского командования, медлительность которого часто объяснялась многоступенчатостью переговорного процесса, а также нежеланием идти на соглашение с противником.
I.2 Русские военнопленные в восприятии военных и правительственных органов
В соответствии с военно-уголовным законодательством почти всех стран добровольная сдача в плен определялась как государственная измена и каралась уголовными наказаниями[70]. Тем не менее, в ситуации нового характера военных действий, массовости плена, длительности войны, а также под давлением общественности западные государства Антанты и Центральные державы были вынуждены активизировать дипломатические усилия и организацию материальной помощи собственным подданным, содержавшимся в лагерях противника. Русские же солдаты и офицеры в Германии и Австро-Венгрии, превратившись в объект интересов властных институтов и действенное орудие военной пропаганды, на деле оказались практически лишены политической и материальной поддержки.
Представители Главного управления Генерального штаба (далее — ГУ ГШ) и фронтовое командование с самого начала войны пытались выявить причины массовой сдачи в плен и разработать план мероприятий по ее предотвращению. Общий вывод гласил, что основная масса солдат недостаточно подготовлена к боевым действиям, поэтому «адский огонь неприятеля», «прорыв фронта и появление в тылу частей противника» приводят к «поднятию белых платочков»[71]. Во внутриведомственной переписке выражалось беспокойство, что отсутствие разъяснительной работы среди новобранцев приводит к выдаче врагу стратегически важных сведений. По словам бежавших пленных, после попадания к противнику они добровольно называли номер своей части, рассказывали о проблемах снабжения русской армии, так как «никто им не объяснил, что этим они нарушают военную тайну». Категорией, особо склонной к дезертирству, были определены мобилизованные ратники старших возрастов, признававшиеся, что «им надоело сидеть в окопах», и воспринимавшие плен как возможность избежать гибели[72].
Отмечалось, что в русской армии «хромает» воспитательная и устрашающая сторона, порожденная отсутствием продуманной системы пропаганды и излишней мягкостью самих армейских начальников, которые не приказывали уничтожать сдающихся огнем собственных пулеметов. Только угроза получить от своих товарищей пулю в спину могла бы, по мнению генерала М. Алексеева, компенсировать недостаточно развитое сознание долга[73]. Примечательно, что его позицию разделяли многие командующие армиями, издававшие приказы о расстреле добровольно переходящих к врагу солдат. Агитаторы, пропагандирующие в войсках сдачу в плен, подлежали полевому суду.
Формулировки лишь изредка упоминали в качестве причин попадания к противнику особенности ведения военных действий на Восточном фронте, где сочетание позиционной и маневренной войны, неразвитость коммуникаций приводили к окружению целых армий. Единичные признания объективности подобных случаев, однако, не влияли на общую позицию командования. Добровольно сдавшимся считался боец, попавший к противнику нераненым и не использовавший средств к обороне[74]. Таким образом, значительная группа пленных была заочно определена в качестве преступников.
В начальный период войны командование из соображений армейской дисциплины всячески обходило молчанием проблему собственных военнопленных, скрывая их истинную численность. Представителям прессы запрещалось публиковать любые сведения о количестве военнопленных, а в более поздних газетных публикациях цензурой изымались данные о погибших в плену во время эпидемий[75]. Естественно, что отсутствие учета и утаивание даже приблизительных сведений отражались на масштабах мероприятий помощи, которые не могли соответствовать реальной потребности.
Замалчивание численности и содержания пленных в лагерях Центральных держав способствовало распространению среди солдат представления о плене как лучшей доле и увеличению случаев массовой добровольной сдачи. В подобной ситуации власть была вынуждена инициировать дискуссию о плене, предъявив, однако, жесткие требования к публикациям: читатель должен был получать только отрицательную информацию о ситуации в лагерях противника. На основании деятельности Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей нарушения врагом установлений международного права, распространялись сведения о реализации в германской армии приказов не брать русских живыми в плен, а также о лишениях и издевательствах, которые ожидали пленного в лагере. Рефреном в армейских и тыловых газетах звучал лозунг: «Лучше смерть, чем плен!»[76]
Одной из основных составляющих борьбы с добровольным переходом к противнику стала разъяснительная работа среди нижних чинов, освещающая «всю позорность подобных сдач и вред, наносимый… родине»[77]. Командующие армиями издавали «многочисленные приказы, в которых говорилось, что все добровольно сдавшиеся в плен по окончании войны будут преданы суду как… „безбожные изменники“, „позорные сыны России“, которых „во славу родины надлежит уничтожить“»[78]. Особое внимание уделялось знакомству нижних чинов с соответствующими статьями военно-уголовных законов, карающими за сдачу. Армейское руководство настаивало на необходимости немедленного расследования по каждому случаю попадания в плен для осуждения виновных по окончании войны или возвращении на родину. Результаты должны были оглашаться в войсках, чтобы продемонстрировать оставшимся неотвратимость наказания за предательство[79].
В среде государственных чиновников родилась инициатива направить на фронт группу вернувшихся из плена инвалидов для представления перед нижними чинами истинной картины жизни в лагерях, что, по мнению организаторов, пресекло бы всякое желание переходить к противнику. Военное командование в целом одобрило идею агитационной кампании, но отметило, что при подборе кандидатов «необходима известная осторожность, дабы в армию не могли проникнуть элементы, зараженные пропагандой или хотя бы склонные к критике государственного порядка»[80].
Особые мероприятия по предотвращению добровольной сдачи предполагались по отношению к отдельным национальностям, заподозренным в природной неразвитости чувства долга. В первых рядах сдающихся, по мнению командования, были внутренние враги — евреи и немцы-колонисты, которые, якобы, охотно шли на сотрудничество с врагом, обучали его обращению с русским оружием и занимали административные посты в комендатурах лагерей. Потенциальными предателями, готовыми перейти линию фронта и выдать военные секреты противнику, были признаны поляки западных районов, оккупированных немецкой армией. В качестве предупредительной меры рассматривалась возможность перевода нижних чинов этой национальности в глубокий тыл и привлечения их к принудительным работам. Однако сами представители ГУ ГШ осознавали, что этот акт может быть расценен как несправедливость по отношению к призывникам из других губерний. Новым вариантом решения проблемы, по предложению командующего фронта Н.В. Рузского, стала бы отправка поляков на Кавказский фронт, что было признано невозможным во избежание переполнения Кавказа «инородцами»[81].
Очень часто стереотипность восприятия действительности мешала военному командованию предпринять реальные шаги по предотвращению попадания в плен отдельных категорий солдат. Так, в ноябре 1915 г. М.Д. Бонч-Бруевич отверг предложение МККК объявлять перерывы в боевых действиях для сбора раненых и захоронения погибших, обосновав свою позицию тем, что это приведет к снижению враждебности по отношению к противнику. Резолюция гласила, что «убирать поле боя должны те, за кем оно осталось»[82]. Тем самым тяжелораненные солдаты и офицеры были обречены командованием на смерть или попадание в руки противника, что в ситуации высокой эпидемической заболеваемости в лагерях было равнозначно гибели.
Примечательной была позиция самого императора по отношению к проблеме пленных. По свидетельству военного министра А. Поливанова, царь одобрил идею о высылке после войны добровольно сдавшихся в Сибирь и раздаче их наделов безземельным солдатам, честно исполнившим свой долг. Для осуждения дезертирства предполагалось использовать авторитет Государственной думы. Подобные меры должны были способствовать приходу на фронт «не заранее готовых сдаться элементов, а людей долга»[83].
15 апреля 1915 г. Совет министров принял положение о лишении казенного продовольственного пособия семей нижних чинов, сдавшихся в плен неприятелю без употребления оружия. Ответственность за реализацию этих мероприятий была возложена на военные ведомства, губернаторов, уездных и городских попечителей