своего долга перед Царем и Родиной…перед своими товарищами, многие из которых страдают и даже погибают вследствие его трусости…наконец, пред семьей, родом, селом и городом своим, на которые ляжет позор… По окончании войны сдавшиеся в плен будут судиться как тяжкие преступники, а семьи их будут лишены всякой помощи. Изменники покроют и себя, и детей, и внуков своих неизгладимым позором»[1052]. После попадания в лагеря православные священники также продолжали проповедовать антигерманские убеждения и поддерживать всеми средствами «чувство религиозного патриотизма»[1053]. Отдельные случаи подобной деятельности накладывались на стойкие предубеждения немецких военных, провоцируя многочисленные конфликты и отягощая становление системы богослужений в лагерях.
Согласно немецким источникам, содержащийся в лагере Графенвер священник А. Соколов не только способствовал установлению запрещенных контактов между лагерями, но и передал с предназначенным к обмену французским врачом воззвание антинемецкого характера для публикации его в русских газетах. В округе этого же армейского корпуса за агитацию солдат против работ на немецких предприятиях от исполнения своих обязанностей были отстранены священники Павлович и Малиновский. В результате несколько крупных баварских лагерей долгое время оставались без богослужений. Только в исключительных случаях к погребениям удавалось привлекать греческого посла в Мюнхене[1054]. Сходная ситуация сложилась в саксонских лагерях, где священник А. Арцишевский по обвинению в неповиновении, оскорблении начальства и возбуждении недовольства во время проповедей был приговорен к годичному заключению в тюрьму. Так как духовный сан освобождал его от подсудности немецким законам, инспекцией было принято решение досрочно отправить его в Россию[1055]. Здесь же был отстранен от проведения служб за пропаганду и передачу корреспонденции между лагерями священник Яроцкий[1056]. Лишение права проводить службы и высылка на родину не всегда рассматривались немецкой стороной в качестве оптимального решения проблемы. Несмотря на подозрения в германофобских настроениях, священник лагеря Нойберг Бережной был признан не подлежащим к возвращению на Украину, так как «вследствие подстрекательского настроя может повредить нашим [немецким — О.Н.] интересам». Под предлогом диагноза о тяжелой неврастении он был изолирован от лагерного населения[1057]. 5 Обобщая свой опыт работы, коменданты вюртембегских лагерей квалифицировали пленных православных священников как «злоупотребляющих доверием подстрекателей и носителей вражеской пропаганды», предложив не только ограничить их поездки между лагерями исключительными поводами, но и запретить свободное передвижение внутри одного лагеря[1058]. Отчеты с мест повлияли на позицию ПВМ, которое начало подозревать всех православных священнослужителей в отрицательном влиянии на работоспособность военнопленных и в оказании помощи при попытках бегства и приняло решение «ограничить религиозную деятельность на основных лагерях». При решении о допуске священников к требоисполнениям рекомендовалось отдавать предпочтение не профессиональным качествам и знанию языка, а абсолютной политической лояльности. Однако даже в этом случае переводчики должны были контролировать содержание проповедей[1059]. После сообщения одного из комендантов об использовании пленными открытого круглые сутки церковного барака в качестве совещательной комнаты для подготовки побега последовало распоряжение об ограничении доступа в лагерную церковь только дневными часами[1060].
В итоге, прогосударственный настрой военнопленных православных священников и их противостояние с немецкой военной администрацией сделали невозможным налаживание канонической церковной жизни православных пленных.
С подачи немецкой стороны устройство церкви во всех лагерях отдавалось на откуп лагерному сообществу, что привело к возникновению пестрого многообразия лагерных храмов. В лагерях, где не было в наличии отдельного здания церкви, в общем бараке устанавливался аналой, образа для которого умельцы среди лагерного населения писали с приходящих из России открыток[1061]. В благотворительные организации регулярно поступали индивидуальные и коллективные заявки на религиозную литературу и предметы культа[1062]. В офицерских лагерях, где существовала возможность обустраивать церковь за свой счет, помещения для молений были более однотипны в убранстве и планировке[1063].
Для православных военнопленных чужая религиозная среда содержала в себе скрытый конфликтный потенциал, так как нарушала маркированный церковными праздниками годовой цикл[1064]. Несовпадение григорианского и юлианского календарей вынуждало русских военнопленных перестраиваться на другое времяисчисление, так как не только в повседневной жизни, но и в переписке с благотворительными организациями им приходилось «число писать по-заграничному»[1065]. Соответственно, часто религиозные праздники отмечались в согласии с чужим календарем вместе с немецкой охраной и работодателями либо с товарищами по лагерю: французскими, итальянскими и бельгийскими католиками и английскими протестантами[1066]. В некоторых лагерях комендатуры, настаивавшие на приоритете сельскохозяйственных работ, запрещали православным отмечать какие-либо празднества за исключением Рождества[1067]. При этом немецкая сторона не учитывала преимущественное значение Пасхи в православном календаре. Только после заключения мира, чтобы «поднять настроение» насильно задержанных в Германии пленных, было принято решение освободить их от работ в пасхальное воскресенье[1068].
Проявления этого своеобразного культурно-религиозного конфликта прослеживаются в высказываниях и действиях самих военнопленных. Именно к Пасхе лагерные комитеты всеми силами старались организовать обильный стол и обращались во все концы с просьбами о пожертвовании продуктов[1069]. Большинство пленных к этой дате ожидали маленького чуда: посылки, улучшения пищи, освобождения от работ. Несбывшиеся надежды часто провоцировали эмоциональные срывы в виде плача или депрессивного настроения[1070].
Причиной всплеска религиозных эмоций становились длительное отсутствие богослужений, закрытие лагерей в период эпидемий и вызванная болезнями высокая смертность. Устраиваемые во время Пасхи после спада волны тифа 1915 г. в лагерях или на кладбищах религиозные действа сопровождались массовыми рыданиями как солдат, так и офицеров: «Умилению и слезам нашим не было конца»[1071]. Состояние религиозной экзальтации вызывали визиты русских сестер милосердия, во время которых военнопленные «отводили душу»[1072]. Подобные эмоции наблюдались среди репатриируемых, которые впервые после многих лет плена получали возможность посетить православный храм[1073].
В религиозные праздники для военнопленных превращались визиты в лагеря духовных лиц, независимо от их принадлежности к определенной конфессии. Событием стало посещение в 1915 г. баварских лагерей двумя православными священниками из союзной Центральным державам Болгарии[1074]. В 1917–1918 гг. лагеря северной и южной Германии удостоил своим визитом папский легат Пачелли (будущий Папа Римский Пий XII), приветствовать которого было разрешено православным военнопленным. Произнесенная гостем из Рима речь была частично переведена на русский язык и сопровождалась раздачей подарков, на которых была изображена папская тиара и стояла надпись «Даровано с благословлением святого отца». По свидетельству самого Пачелли, русские православные и католики («за исключением евреев») приглашали его в свои капеллы, просили благословения и прикладывались к его руке. Позже в его адрес поступали многочисленные благодарности от русского населения посещенных им лагерей[1075].
Постепенно католические священнослужители были включены военнопленными в круг авторитетных лиц. После заключения мира на Восточном фронте население одного из лагерей подало прошение на имя Папы Римского с просьбой способствовать отправке на родину. Более того, опасаясь оказаться в антибольшевистских формированиях, они выбрали понтифика гарантом своего маршрута, отказавшись покидать лагерь без его санкции[1076].
С момента попадания в лагерь на военнопленных давило незримое присутствие смерти. Высокая эпидемичность, наличие в пределах лагеря постоянно растущего кладбища служили подтверждением опасений, что далеко не все из них увидят родину: «…тяжелое впечатление оставили гробы, во множестве стоявшие в бараках. Как хочется жить! Как не хочется умирать на чужбине в юные годы! а ведь смерть близка…»