[1077]; «потемневшие деревянные кресты ужасно действовали на психику многих»[1078]. Соответственно, религиозная медиализация траура стала способом индивидуального преодоления страхов и печали, а также формирования лагерной идентичности[1079]. В этой связи примечательно обращение пленных к строфе Пушкина: «И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне бы хотелось почивать»[1080].
При участии немецкой стороны похороны умерших военнопленных превращались в торжественный ритуал, совместивший в себе черты военного погребения и церковной службы. На похоронах, открытии памятников и возложении венков обязательно присутствовали немецкие офицеры и солдаты охраны в парадной униформе, комендант произносил торжественную речь, а похороны офицеров завершались ружейным залпом. Почти сразу же в лагерях появилась традиция дня поминовения усопших с церемониальным шествием, возложением венков и проведением богослужений. В случае захоронения на городском кладбище на эту церемонию допускались и представители местного населения. В смешанных лагерях делегации составлялись из равного представительства каждой национальности, соответственно проповеди читались священниками разных конфессий. Мероприятие обычно сопровождалось игрой немецкого военного оркестра и церковными песнопениями лагерных хоров[1081]. Через использование цветов национального флага для украшения могил пленные стремились подчеркнуть идентичность умерших товарищей как борцов за национальное дело.
Значительная часть одного из номеров нюрнбергской лагерной газеты «Сквозняк» за ноябрь 1917 г. была посвящена описанию траурного ритуала: «Выступавший от русских начал с того, что охарактеризовал глубокую внутреннюю связь между умершими и теми, кто пришли почтить их память. Горечь расставания с жизнью, страдания от ран и болезней заслуживают почтительной памяти со стороны всех. И вот теперь, когда справедливость справляет свою победу над ложью, когда перед нами открывается свободное и светлое будущее нашей дорогой родины, нам страстно хочется, чтобы мертвые услышали ликующие слова: «У нас на Руси народ победил!» Вам, испытавшим на себе тяжелое бремя самодержавия, вам не пришлось увидеть свободной России. Но добрая память о зарытых на чужбине товарищах будет жить в наших сердцах, пробуждая к отпору против всякого, кто дерзнет посягнуть на завоеванную свободу. Пройдет бурное время тревог, но страдания жертв, овеянные славой, будут жить в сердцах внуков и правнуков, вызывая благоговение грядущих поколений. По окончании речей русский хор пропел «Коль славен» и «Вечную память». Суровые лица солдат хмурились, а женщины, стоявшие позади, плакали, потрясенные волнующими напевами чужестранной печали»[1082]. Данная цитата ярко демонстрирует, что получившая церемониальное выражение сакральная связь с умершими была нацелена, прежде всего, на преодоление страха перед смертью, смягчение чувства вины перед погибшими и конструирование лагерного товарищества, а также на отвлечение от рутины лагерной жизни[1083].
Повседневная религиозность нашла свое выражение в использовании пленными привычной лексики и шаблонов восприятия действительности. В письмах родственникам и знакомым из плена присутствовали пожелания «от Господа Бога доброго здравия», клятвы не забывать своих благодетелей «до самой своей загробной жизни»[1084]. Обращения к религиозному вокабуляру использовались для успокоения родных: «…верьте, мои дорогие, в милость божью. Если ему будет нужно, он защитит меня от тяжелых потрясений, я верю, что он не откажет мне в своей милости»[1085]. Обязательным поводом для появления в письмах религиозных формулировок становились церковные праздники: «…в наш великий праздник вознесения богоматери во время моей молитвы в церкви я действительно думаю, что твоя душа со мной, и благодарю бога…»[1086].
Через призму религиозных представлений трактовались конфликтные ситуации плена. При посредничестве русских сестер милосердия в ПВМ была передана жалоба совершивших попытку побега солдат, которых возмущал не перевод в штрафные команды на особо тяжелые работы, а распоряжение в целях идентификации беглецов нашивать им на заднюю часть брюк перекрещивающиеся желтые полосы, в чем пленные видели оскорбление религиозных чувств[1087]. В источниках зафиксирован факт отклонения пленным ухаживаний немецкой барышни из-за ее принадлежности к другой религии[1088]. В некоторых случаях формулировка «оскорбление религиозных чувств» прикрывала антисемитские настроения православной массы, протестовавшей, если при отпевании русского военнопленного протестантский священник передавал православное евангелие помогавшему ему при похоронах переводчику еврейского происхождения[1089]. Часто данное словосочетание присутствовало в жалобах офицеров на имя испанского посольства[1090] как предлог для протеста против любых действий коменданта. В переписке ПВМ зафиксирован полуанекдотичный рассказ о том, что один из русских военнопленных, потерявший связь с родственниками и оставшийся без поддержки из дома, написал письмо Богу «со смиренной просьбой» послать ему 100 марок. Послание вызвало сочувствие офицеров-цензоров, собравших и отославших в лагерь 25 марок. В следующем обращении к Всевышнему тот же военнопленный благодарил за помощь, но просил больше не присылать деньги через немецких военных, которые присвоили 75 марок себе[1091].
Восприятие плена и освобождения в привычных категориях: «кара божья» и «воскрешение» — подтверждает описание одним из военнопленных солдат своего возвращения из плена в Россию с партией инвалидов через нейтральную Данию: «Христос Воскресе! Поздравляем Вас с праздником. Я раньше был мертв, я был в аду, но сейчас воскрес и попал в царство. Когда мы приехали и увидели много народа с цветами и подарками в руках, тогда каждый из нас заплакал от радости и не подумал, что это люди, а ангелы, которые прилетели, чтобы спасти нас из ада, где мы страдали о своих грехах!» И далее: «Дай Бог, чтобы Данию наградил Господь большой наградой за то, что она вырвала нас из тьмы Египетской»[1092]. А. Успенский, вспоминая «Голгофу XX корпуса», утверждал, что перед боем и попаданием в плен все его однополчане видели на небе сияющий крест[1093]. Сходное толкование в визуальном варианте укрепилось в оформлении программ лагерных мероприятий. Повторяющимся мотивом в театральных программах лагеря Пройсиш Холланд стало аллегорическое изображение пленного в виде прикованного к скале русского богатыря, протягивавшего руки в кандалах к православным церквям со светящимся над ними в небе крестом[1094].
После Октябрьской революции прямой реакцией на антирелигиозную пропаганду инициированную в лагерях Советским бюро, стало повышение уровня нетерпимости лагерного сообщества к представителям других конфессий. Некоторые комитеты, не рискнув пойти против многочисленной православной общины, начали гонения на баптистские организации и отдельных верующих. По инициативе комендатур о данном факте было сообщено Советскому Бюро, которое, желая сохранить лицо перед немецкой стороной, указало пленным, что «нарушение религиозных отправлений инаковерующих… идет вразрез с законами и принципами Советской власти»[1095]. Тем не менее, в обход немецких органов советские представители следили за деятельностью баптистских проповедников, дав распоряжение комитетам сообщать информацию о «характере их речей и успехе, который они имеют»[1096]. Пытаясь усилить атеистическую агитацию действенными мерами, Бюро отказывало обращавшимся к ним пленным священникам в материальной помощи, заявляя, что «религиозные отправления являются частным делом граждан»[1097].
В целом же в военнопленном сообществе привычная религиозная лексика и символика причудливо смешались с революционным новоязом[1098]. Военнопленные отмечали тщетные усилия коммунистической ячейки агитировать в пользу отречения от религиозных верований, вопреки которым все население лагеря во главе с комитетом праздновали Пасху, а в школьном бараке продолжала функционировать церковь, по-прежнему получавшая от комитета часть материальной помощи. Открытие памятника умершим в плену солдатам сопровождалось возложением венков «жертвам мирового империализма» и пением «Коль славен наш Господь». Партийные собрания и лекции, инициированные Бюро в других лагерях, также начинались церковными гимнами. Следующий за ними Интернационал именовался не иначе, как «новый Отче наш». В результате включенного в план проведения Недели пролетарской культуры конкурса плакатов 2-ю премию получили рисунки под лозунгами «Боже, помоги нам» и «Сим победиши» и только 4-ю — «Церковь и религиозные предрассудки — оковы пролетарской культуры»[1099]