. Пленные настойчиво выспрашивали посещавших лагеря сестер милосердия об истинном отношении к ним власти[1122].
Стигматизация плена как предательства со стороны русских военных и политических инстанций вынуждала лагерное сообщество еще во время пребывания в Германии выработать смысловые конструкции, создающие атмосферу сочувствия и оправдывающие попадание к врагу. В средствах массовой информации пленные старательно культивировали ореол мученичества, которым их наградила пропаганда, и преувеличивали масштаб «немецких зверств» в лагерях. Представители казачьих формирований, которым удалось совершить побег из плена, охотно подтверждали особо жестокое обращение немцев по отношению к их частям и активно поддерживали распространенное в обществе мнение о своем героизме, свободолюбии и исключительной верности царю. Некоторые из них даже приписывали себе попытку покушения на Гинденбурга в Ковно: «…Хотя он мимо проходил, но не было у нас предмета, которым мы могли бы его хватить»[1123].
Досрочно вернувшиеся из плена в качестве мотива для публикации собственных впечатлений о пребывании в лагерях представляли высокое чувство долга перед товарищами, оставшимися в плену и желавшими, «чтобы на родине знали правду о германском плене: они еще надеются на помощь и заступничество»[1124]. Помимо груза вины в воспоминаниях красной нитью проходит стремление объяснить свою пассивность и работу на вражеское государство: «Наверное, у многих возникнет недоуменный и недружелюбный вопрос: „Зачем же пленные работали на врага? Ведь без их работы Германия не могла бы ни дня продолжать войну!“ Кто захочет вдуматься в душевное состояние человека, униженного и забитого так, как забиты русские пленные в Германии, тот найдет ответ»[1125].
Одной из форм вытеснения осознания собственной «негероичности» для пленных стал поиск «настоящих предателей» — тех, кто добровольно сотрудничал с противником во вред родине и своим товарищам по несчастью. Это клеймо было приписано пленным еврейского происхождения, которые в силу своего знания языков привлекались к работам в лагерных администрациях. Степень усвоения традиционных антисемитских клише демонстрирует отсутствие упоминания русских немцев и поляков, также выполнявших канцелярские функции в комендатурах. В большинстве сообщений бежавших из плена и вернувшихся по обмену инвалидов рассказывалось о сотрудничестве евреев с немецкой администрацией, об их издевательствах над остальными пленными, об организации торговли в лагерях по завышенным ценам и т. д.[1126] Благодаря распространенной в России антиеврейской и антинемецкой истерии данные коды были быстро восприняты военными и политическими органами и определили ведомственную практику. При опросах сотрудники Чрезвычайной следственной комиссии и военные делопроизводители особо выделяли те места повествования, которые подтверждали предательское поведение евреев в плену. Кроме того, Комиссия по наблюдению за эвакуацией установила «надзор за вернувшимися подозрительными инвалидами, прежде всего, легкораненными и евреями», а сестры милосердия, посещавшие лагеря в составе нейтральных комиссий, пытались проводить с лагерными переводчиками беседы нравственного содержания[1127]. И если в советских воспоминаниях о плене антисемитские клише были заменены на классовые, то в эмиграции они продолжали оставаться неотъемлемым элементом объясняющего повествования[1128].
Через создание «позитивных» мифологем военнопленные пытались представить себя не только мучениками, но и героями. Стимулом для возникновения одной из подобных конструкций стало распространяемое в русской пропаганде представление бежавших из плена в качестве образца для подражания: многие из них награждались георгиевскими крестами и чествовались в прессе. Не случайно идентификационной фигурой пленного сообщества был избран генерал Л.Г. Корнилов, приобретший широкую популярность после побега из австрийского лагеря. Именно он был возведен в почетные председатели Союза бежавших из плена, развившего интенсивную деятельность по защите интересов бывших пленных[1129]. Соответственно при опросах, а также в более поздних воспоминаниях военнопленные обязательно включали в свои биографии факт отказа от работ на врага или попытку побега, которая по каким-то причинам закончилась провалом. Иногда эта же конструкция усиливалась антисемитскими нотами: раскрытию планов побега комендатурой способствовал один из евреев[1130].
Еще один образец толкования был «предложен» уже немецкими военными органами. Для выставки в берлинском Цейхгаузе ПВМ при активном участии комендатур организовало сбор знамен поверженных русских полков. Зная русскую традицию восстанавливать военные части, если их знамя считалось спасенным, комендатуры тщательно обыскивали лагеря[1131]. Соответственно в опросах и воспоминаниях русских военнопленных появились упоминания о спасении знамени без указания фамилии героя и конкретной части. Часто к сообщениям прибавлялось, что реликвии все же попали к противнику из-за предательства евреев-переводчиков[1132].
В планах немецких органов по отношению к военнопленным из царской России заметное место занимала революционная пропаганда. Уже в июне 1914 г. центральные и некоторые местные ведомства обосновывали необходимость насаждения среди русских военнопленных антиправительственных настроений: «Если мы будем подстрекать их основательно против царизма, тогда это вознаградится хорошими процентами… Революция в России может в будущем защитить нас от его жестокой натуры»[1133]. С подачи ПВМ и при активном участии русских политических организаций в эмиграции, сделавших ставку на развитие революционного потенциала пленных, лагерные библиотеки снабжались агитационной литературой. В то же время немецкие военные органы не смогли последовательно реализовать намеченную программу, опасаясь роста популярности левых взглядов среди мирного населения, а также репрессий со стороны русского правительства.
Успех пропаганды в отдельных лагерях зависел от содержавшегося там контингента, который в массе своей не был подготовлен к восприятию политических лозунгов. Контактные лица с мест, среди которых оказался попавший в плен депутат Госдумы от большевиков P.B. Малиновский, сообщали, что «собранные здесь пленные стоят по своему развитию очень низко, а потому литературу нужно простую и ясную»; «большинство читателей малограмотны, им Маркс и Лассаль не по плечу»; «почва для работы самая неблагодарная, а условия существования усугубляют дело». В основном в нелегальные революционные организации поступали заказы на беллетристику и «занимательные учебники». Только в исключительных случаях в лагере собиралось несколько единомышленников, которые требовали теоретических изданий, так как «решили подготовиться к серьезной деятельности в России»[1134]. Высшим пропагандистским успехом Комитета заграничной организации (КЗО) РСДРП может считаться распространяемая в лагерях листовка «Земельный вопрос в России». Написанная доступным для массы языком, она пользовалась популярностью. Воззвание убеждало пленных крестьян, что «помещики и их правительства» не отдадут землю без борьбы, поэтому деревенская беднота должна бороться вместе с городскими рабочими за нее «и дальше за завоевание всей власти, за социализм»[1135].
Офицеры, регулярно получавшие немецкие газеты, устраивали в читальнях дебаты об устройстве немецкой политической жизни, достоинстве германских методов ведения войны и ошибках русского командования[1136]. Рядовые заключенные смешанных лагерей получили возможность оценить русскую военную и экономическую организацию в сравнении с обеспечением пленных союзников, получавших масштабную материальную и политическую поддержку. Обида на собственное правительство и ощущение заброшенности подкрепляли критическое отношение солдат и офицеров к политической системе в России. Высказывания самих пленных свидетельствуют о достижении ими определенного уровня политической рефлексии: «Наше пребывание в плену открывает нам глаза на многое, на многое смотришь по-другому»[1137].
Первое полуофициальное известие о революции в России было направлено в лагеря 28 марта 1917 г. от имени объединенной организации Земского и Городского союзов: «Особоуполномоченный Комитета телеграммой из Петрограда поручил оповестить русских военнопленных, что в России установлено НОВОЕ ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО. Все стеснения, которые раньше чинились по отношению к помощи русским военнопленным, устранены. В настоящее время помощь военнопленным будет расширена. Все обстоит благополучно». Последнее предложение в послании, однако, показалось немецким органам слишком неоднозначным, поэтому в Берлине было принято решение не распространять извещение в лагерях во избежание неправильного толкования[1138]. Официального известия военнопленные так и не дождались.
Подавляющее большинство пленных солдатских лагерей радостно восприняло известие о революции, явно надеясь на скорый мир и возвращение домой. Тем не менее, уничтожив все изображения отрекшегося царя, они (на всякий случай) интересовались наличием нового