[1139]. После того, как ожидания скорого мира не оправдались, часть рядовых пленных охладели к восторженным политическим призывам и попытались оценить новую власть через призму материальной помощи нуждающимся в лагерях. Неспособность Временного правительства организовать широкомасштабную поддержку военнопленных вызвала критическое к нему отношение: «Наконец-то мы имеем новое правительство, но сухарей и соли по-прежнему не получаем… Мы же никому не нужны, ни старому правительству, ни новому… мы не просим даже сахара. Видимо, зубы у вас от сахара уже болят с 1915 г. или новое правительство не может навести порядок в стране?..»[1140]
До более закрытых от внешнего мира офицерских лагерей известия о произошедших в России событиях дошли со значительным опозданием. Протоколы большинства комитетов свидетельствуют, что «на сообщения о волнениях в Петрограде… реагировали всеобщим возбуждением, собирались и обсуждали эти события…»[1141] Первоначально многие расценили известие как очередную немецкую провокацию. Еще в середине апреля 1917 г. полностью дезориентированные старшие по званию посылали запросы в адрес испанского посольства: «Правда ли, что в России сменилось правительство, а Николай Александрович отказался от трона? Есть ли новый император?»[1142] И хотя настойчивость обращений аргументировалась необходимостью сохранения спокойствия в лагерях, вероятнее всего, офицеры нуждались в достоверном источнике информации. Окончательное осознание реальности происходящего пришло ко многим только во время богослужений, когда священники, в соответствии с распоряжением Синода, впервые вместо здравицы царю упомянули во время службы новое правительство[1143].
С этого момента офицерское сообщество раскололось в своей оценке политических перемен в России на категорических сторонников, ярых противников и испуганных сомневающихся. Представители наиболее многочисленной первой группы воспринимали революцию как воскрешение, приписывая ей сакральный характер. Она именовалась «идеалом, богиней, к которой можно было подойти только чистым и честным». Происходящие весной события представлялись в пасхальных символах[1144]: одна из программ пасхального концерта 1917 г. изображала освещенного солнечными лучами солдата с транспарантом «Мир, свобода, братство», который разбивал кандалы стоящего на коленях пленного[1145].
Сторонники произошедших в России изменений открыто заявили о своей партийной принадлежности: «Я — кадет, а значит — демократ, и приветствую с радостью уход старого правительства». В массовом порядке из лагерей отсылались поздравительные открытки родственникам в Россию, а также обращения в адрес новых властных структур с уверениями в поддержке: «…Сначала мы не могли поверить в правдивость событий. Слишком велико было счастие, чтобы ему поверить… у вас в руках красное знамя как символ свободы и счастья…мы с вами, мы за вас!»[1146] Сторонники революции наиболее остро чувствовали свою оторванность от родины и сожалели о невозможности личного участия в происходящем: «…C каким удовольствием я вчера прочитал манифест об отречении. Очень сожалею, что я сейчас не в Петербурге… думаю, что мы в свободной России будем жить лучше»; «я поздравляю вас не только с весной в природе, но и с весной новой жизни…сейчас я вдвойне жду возвращения»; «снова стыдишься, что судьба исключила из жизни и из добровольного участия в больших исторических событиях»[1147].
В письмах к родственникам высказывалась новая политическая позиция, выработанная за годы плена: «…многие думают, теперь свобода и республика и работать не надо. Нет, братцы, работать в будущем вдвойне надо, чтобы наверстать потерянное. Только объединение и работа спасет…»[1148]; «Не хочется верить, что русский народ сам себе враг. Время очнуться и понять, что свобода не освобождает от обязанностей перед родиной и правительством»[1149]. Часто адресаты в России обвинялись в политической пассивности: «…Думаю, что виновата во всем ваша халатность. Разве можно молча переносить такое положение?…»[1150]
Противники изменений болезненно реагировали на радость большинства по поводу революционных известий и провоцировали словесные оскорбления и потасовки. Одно из подобных противостояний стало предметом разбирательств в суде чести лагеря Крефельд. Монархически настроенный офицер объяснял инициированную им драку непристойными выражениями прапорщиков «о ныне Царствующем Доме и об Особе Его Императорского Величества: «Слава Богу, теперь этого негодяя Николашку повесят и эта сволочь государыня не будет существовать. Настало время избавиться от этой сволочи». Эти ругательства повторялись несколько раз. Я заставил их молчать, замахнувшись табуретом»[1151]. К монархистам присоединились антигермански настроенные офицеры, обвинявшие в возникших беспорядках Центральные державы «с их проделками». Аутсайдеров двух групп больше всего беспокоила неизвестность: «Как только я прочитал в газете новости, я плакал и молился. Они легли мне тяжелым камнем на сердце. Что будет?»[1152]
В рядах сторонников началось интенсивное обсуждение будущего строя и первых шагов нового правительства:«… опасна попытка дать солдатам на фронте избирательные права. Они не образованы, что они с этим правом будут делать?» Порой высказывания были достаточно противоречивы: «Царя как человека может и жалко, но не систему. Он был слишком слаб и только инструмент в руках своего окружения». И тут же: «…я выступаю за монархию. Монарху легче быть внепартийным». Некоторые офицеры не могли удержаться от сарказма и не припомнить Николаю II старые обиды: «Очень веселые вещи теперь происходят с нашим господином императором. Теперь он арестован и такой же военнопленный, как и мы». Считавшиеся наиболее политически просвещенными утверждали, что Россия будет республикой, и прогнозировали, что Временное [в его первом составе — О.Н.] правительство, поддерживаемое Англией, пробудет у власти не дольше нескольких месяцев. При этом они отгораживались от радикальных элементов, поясняя немецкой стороне, что «Россия состоит сейчас из двух частей: Временного правительства и сумасшедшего дома», к которому причислялись социалисты, анархисты и черносотенцы[1153]. И приверженцы республики, и сторонники конституционного правления энергичного царя положительно высказывались в адрес Керенского, которого они считали «олицетворением энергии и способностей», именовали «русским Наполеоном и человеком с железной волей», восхищаясь и видя в нем спасителя России[1154].
Неоднозначным было отношение к возможному заключению сепаратного мира, на который после революции надеялась немецкая сторона. Часть офицеров подчеркивала важность для России победоносного исхода, не желая, по всей видимости, к личному позору плена добавлять поражение в войне: «Если русский народ желает освободиться и не быть рабом, то он должен довести эту войну до конца»[1155]. Известия о решимости нового правительства продолжать войну некоторыми были восприняты с облегчением: «Слава богу, здоровое понимание русского народа снова на правильном пути, и война оценена правильно. Я бы отказался возвращаться в Россию, если бы был заключен сепаратный мир. Боже убереги нас от этого! Я думаю, эта опасность миновала»[1156]. На опросы немецких офицеров разведки о причинах отказа нового правительства принять предложения о мире пленные поясняли: «Русские должны показать Германии, что они еще не сломлены, иначе Германия поверит, что может делать с Россией все. Сепаратный мир был бы бесчестием»[1157].
Незначительное число офицеров видело в затягивании войны происки союзников и тем самым опасность для России: «Надежда велика, что осенью мы будем дома. Дай нам бог мира. Только Англия остается неприступной, но это неудивительно, чужая кровь для них ничего не значит… если мы освободимся от врагов, что мы будем делать с друзьями? Они хуже врагов пытаются заполучить Россию»[1158]. Разрушенные надежды на скорое возвращение и разочарование не выполненными новой властью обещаниями облегчить положение пленных выплеснулись в недовольстве офицеров в адрес Временного правительства. Один из лейтенантов в лагере Дебельн пытался через знакомых влиятельных лиц добиться публикации своего письма в русской прессе: «…Тем, что вы решили продолжать войну, вы приговорили пленных к гибели… английская блокада не позволяет Центральным державам мягко обходиться с военнопленными…в то время, как Англия и Франция прилагают все усилия для поддержки своих солдат в плену, мы забыты как старым, так и новым правительством… Мы протестуем против подобной насмешки над нами… Мы выполнили наш долг на фронте, и если мы попали в плен, то только благодаря тем, кто нами командовал. Если вы напишете, что наша гибель послужит счастью и благу обновленной России, то мы умрем без единой жалобы, но за Эльзас-Лотарингию мы не хотим умирать и пойдем на все, если вы нам не поможете. Мы имеем право писать от имени всех пленных, так как находимся здесь уже третий год»