Один из молодых офицеров характеризовал свои переживания за колючей проволокой как процесс социального взросления: «Из слабого мальчика я превратился в обросшего бородой мужчину, много пережил горя и лишений, но тяжелые испытания укрепили меня, теперь уже не страшно смотреть вперед»[1210]. Специфический настрой и набор поведенческих моделей, приобретенные солдатами и офицерами царской армии в плену, отмечался уже их современниками. Представитель советской комиссии в Будапеште, куда в попытке попасть на родину на собственный страх и риск добирались военнопленные, четко выделял в массе возвращавшихся особый тип пленных, «прибывающих из Германии… Это были предприимчивые люди, не боявшиеся никаких опасностей и стремившиеся каким бы то ни было способом пробраться в Россию, хотя комиссия указывала каждому ясно на опасности такого путешествия. Они неохотно задерживались на сборном пункте и довольствовались проездным свидетельством и небольшим количеством денег»[1211]. Коллективные ожидания российского населения в отношении пленных зафиксированы во фразе одного из рядовых солдат: «Мы уже не научены, а вот те, что из плена вернутся, те нас многому учить будут»[1212].
После возвращения в Советскую Россию те из пленных, кому удалось уклониться от мобилизационной политики властей, меняли методы хозяйствования, род занятий или место жительства. Представители упомянутой выше партии уфимских репатриантов свидетельствовали о своем желании посещать сельскохозяйственные курсы для дальнейшего повышения квалификации[1213]. Об активной жизненной позиции бывших заключенных лагерей свидетельствует сохранившееся в фондах архива Штутгарта письмо немки, вышедшей замуж за русского военнопленного по имени Феодосий и уехавшей с ним в Россию. Послание оставшимся в Германии родителям было адресовано из села Карасилко Черниговской губернии, где к радости женщины оказалось большое количество немцев-колонистов: «…По пути мы три дня пробыли в Петербурге. Город полностью разрушен, царский дворец разграблен. До места от столицы мы добирались целый месяц. Здесь все очень дорого, покупается за продукты, но у нас есть мельница. Мы с Феодосием собираемся уехать на Кавказ или на Амур, так как здесь плохая земля». Помимо упоминания собственной мельницы, благосостояние пары отражается в обещаниях отослать в ближайшее время деньги на содержание оставленного в Германии ребенка[1214].
А. Окнинский легко различал в среде вернувшихся к своим местам проживания категорию бывших работников немецких хозяйств: «Возвратившиеся из плена по приобретенному ими там мировоззрению разделялись, главным образом, на две категории: на находившихся в плену в Австрии и Германии в концентрационных лагерях и на живших в плену в Германии в качестве рабочей силы среди крестьян или у городских жителей. Первые отличались своей большевицкою распропагандированностью, тогда как вторые приехали домой с понятиями о порядке, об уважении к чужой собственности, с мыслями о лучшей, более культурной жизни и с намерением по возможности применить виденное там у себя дома»[1215]. Далее автор свидетельствовал, что представители второго типа бывших пленных солдат стремились применять полученные навыки в своих родных селениях. Один из них «из привезенных домой водопроводных принадлежностей устроил у себя в запасной избе баню с баками с холодной и горячей водой и с кранами и пускал желающих мыться за плату»[1216].
Внимание американского журналиста Мориса Хиндуса, посещавшего летом 1929 г. белорусскую деревню, на крестьянском рынке сразу привлек бывший пленный, который после возвращения «пытался жить и хозяйствовать в соответствии с выученными принципами»: «…поддерживать порядок и чистоту, прежде всего, не заводить скотину в избу». Он наклеил дома обои и повесил картины, его работоспособность и прилежание в сельском хозяйстве приносили хорошие доходы. Его хозяйство насчитывало 7 десятин пашни, лошадь и две коровы. Сам крестьянин признавался, что не заводил дополнительную скотину, чтобы не заклеймили кулаком, а также планировал отказаться от подработки на свадьбах баянистом[1217].
Распространенность подобного поведенческого образца среди вернувшихся в Россию пленных привела к их превращению в литературный типаж в конце 1920-х гг. Главный герой романа И. Макарова «Стальные ребра» (1927–1928 гг.)[1218] — Филлип Гуртов — во время пребывания в плену «много читал», приобрел квалификацию токаря и электромонтера. После возвращения на родину он одержим идеей изменить захудалое родное село по образцу опрятненькой немецкой деревеньки с тракторами и черепичными крышами. Для этого он использует полученные в плену профессиональные навыки и прибегает к радикально-насильственным методам реализации своего плана. Гуртов для красоты вставляет в разговор исковерканные немецкие словосочетания и поражает земляков привезенными из Германии «ерманской парой» и шапкой лебяжьего пуха. В романе упоминаются также сохранившиеся связи между бывшими заключенными: при необходимости Филлип апеллирует к своему знакомству с ротным фельдшером — товарищем по лагерю. Примечательно, что автор заканчивает роман гибелью главного героя, который своими приобретенными в плену представлениями и методами не вписывается в новую советскую действительность.
Резюме
Источники, отражающие непосредственную ситуацию в лагерях, раскрывают перед нами интенсивный процесс приспособления солдат и офицеров к ситуации плена. Палитра поведенческих моделей, выработанных за время пребывания в лагере, простиралась от пассивного принятия плена и бегства от действительности, скрытого и открытого сопротивления ситуации, поощряемых и подавляемых немецким командованием практик до организованных и стихийных выступлений. Скорость адаптации и разнообразие реакций часто являлись непосредственным ответом на вызов окружения: можно говорить о разнице образцов поведения пленных, содержавшихся в основных лагерях и рабочих командах, зависимости форм сопротивления от фазы развития лагерной системы и ситуации на Восточном фронте, а также об особенностях процесса трансформации принятых норм в офицерской среде.
Одной из важных составляющих процесса адаптации солдат и офицеров царской армии к ситуации плена стал язык. Множество каналов и средств формальной и неформальной коммуникации (газеты, слухи, письма, фольклор) способствовало интенсивному обмену информацией, предоставляло возможность для переработки переживаний и облегчало восприятие действительности. С помощью усвоения специфической формы немецкого языка военнопленные улучшали свое положение в условиях заключения и обеспечивали себе более тесные контакты с чуждым и часто враждебным культурным окружением. Прием иносказаний в письменной корреспонденции позволял им обходить цензурные ограничения и обмениваться информацией с оставшимися в России родственниками. Использование нового языка советского государства привело к возведению их большевистским правительством в ранг «революционеров за границей» и обеспечило допуск к обсуждению опыта войны и революции в рамках контролируемого сверху дискурса.
Непреодолимые трудности немецких военных ведомств при организации религиозной жизни в лагерях, пассивность российской стороны в оказании пленным духовной поддержки и патриотический настрой священников способствовали отходу православного населения лагерей от официальных церковных канонов. Возникновение специфического варианта «народной религиозности» в плену стимулировалось тесными контактами с представителями других конфессий, совместным проведением праздников вне пределов православного календаря, использованием одного и того же помещения в качестве общего храма и просветительской деятельностью иностранных благотворительных организаций. Пленные признавали в качестве духовных авторитетов представителей других церквей, во многих лагерях возникли баптистские общины и различные секты.
Отойдя от старого соблюдения церковных ритуалов, православные военнопленные продолжали проявлять приверженность религиозным образцам толкования, с помощью обращения к которым сглаживалась конфликтная ситуация плена и инсценировалось чувство лагерного товарищества. Примечательно, что через призму религиозной лексики толковались и революционные события в России. Только погружение в советскую действительность и стремление получить привилегии от новой власти привнесли в воспоминания бывших пленных атеистические формулировки.
Массовое привлечение русских пленных к принудительному труду во всех сферах немецкой военной экономики определило не только условия содержания, но и способствовало приобщению солдат и унтер-офицеров к чуждой им производственной культуре. В соответствии со стратегическими интересами немецкой стороны часть военнопленных приобрели опыт работы и в промышленности, и в сельском хозяйстве, а часть их них прошли обучение новым специальностям. Благодаря организации лагерных школ, библиотек, киносеансов и курсов лекций, рядовые приобщались к грамоте и расширяли свой кругозор. Многие бывшие пленные уже после возвращения в Россию применяли усвоенные навыки у себя дома, меняя не только методы хозяйствования, но и бытовой уклад. После окончания войны профессиональный потенциал военнопленных надеялось использовать в своих интересах советское правительство. Однако попытка организовать досрочную отправку специалистов из лагерей на советские предприятия была сорвана самими пленными, увидевшими в этой акции возможность скорейшего возвращения на родину и представлявшими ложные сведения о своей квалификации.