, который обычно ограничивался выдачей чая сверх нормы, так как достать другие продукты среди агитаторов считалось большой удачей[1281].
Большей степенью организованности отличалась пропаганда среди второй волны репатриируемых, к которой были подключены активисты-комсомольцы. Снижение притока эвакуируемых до 1500 человек в месяц позволило агитбригадам Западного фронта устраивать торжественные встречи с пением Интернационала, митинги и лекции об истории компартии, задачах экономического фронта и международном положении России. Иногда в список докладов включались выступления самих военнопленных о положении в лагерях Германии. Отчеты о подобных мероприятиях описывали настроение прибывших как «приподнятое», «бодрое» и «даже революционное»[1282].
Формальным фразам этих документов противоречат наблюдения современников эвакуации и заметки самих военнопленных, позволяющие в общих чертах реконструировать столкновение надежд возвращавшихся со сложившейся на родине ситуацией. Многолетнее ожидание освобождения способствовало возникновению в лагерях устойчивых представлений о России, где исстрадавшиеся жертвы войны будут встречены сочувствием населения и поддержаны властью. Так, сестра милосердия, работавшая в санитарных поездах в период репатриации инвалидов, отмечала, что не только солдаты, но и офицеры «выражали свою радость… они были уверены, что едут в счастливую Россию! Они сразу же стали рассказывать обо всем, что они пережили в плену, как голодали. Они привезли, чтобы показать, дневную порцию хлеба. Большинство решило ехать в Петербург — получать пенсию, протез, лечение и т. д. Они не могли поверить, что кроме голода и страданий их ничего не ждет»[1283]. Не менее романтизированное и однозначное отношение к революционной родине высказывали репатрианты второй волны. Эмигрантская газета «Руль», обращавшая внимание немецкой общественности на ведение большевистской пропаганды в лагере Штетин, отмечала: «У всех непреодолимое желание попасть домой. Там все кажется заманчивым: „Не даром товарищи за нас кровь проливали“. Сомнений в том, что в России наступил рай земной, у большинства нет ни малейших. Стоит высказать, как на тебя злобно взглянут и слушать не станут»[1284].
По возвращении на родину радужные надежды сменились разочарованием, чувством обиды на невыполненные обещания и более трезвым отношением к окружающей действительности. Различные по своему характеру источники отражают сравнительно схожие реакции. Прибывшие в Москву инвалиды описывали корреспонденту свои впечатления от неорганизованного приема: «Как мы ждали возвращения в Россию, как надеялись. И что же?»; «Так и напишите, что тяжело нам»[1285]. Служащий одного из железнодорожных пунктов во время прохождения стихийной эвакуации «слышал большой ропот по отношению к Советской власти» и просил «принять крутые меры», так как не мог вынести «нарицаний от товарищей пленных на святое имя дорогих мне вождей Октябрьской революции»[1286].
Поводом для подобной смены настроений становилась не только плохая организация, но и почти враждебное отношение населения: пресса свидетельствовала об избиении репатриированных сразу же после выхода из поезда только за ношение кокард[1287]. Некоторым военнопленным, отсутствовавшим долгие годы, были не рады даже в собственных семьях. Так, одна из местных коллегий длительное время не могла установить местонахождение прибывшего на родину рядового Бурмистрова. После проведенного расследования в колодце его дома был найден неопознанный труп мужчины, что позволило предположить насильственную смерть пленного от рук его бывшей жены и ее нового сожителя[1288]. Другой пленный писал своему брату, что после возвращения находится «в критическом состоянии, так как… супруга вышла замуж за другого. Она хочет жить со мной, но новый муж ее не отпускает и не отдает имущество»[1289].
В своих нерекомендованных к публикации воспоминаниях М. Колосов отмечал, что после прибытия эшелона из Дании в Петроград ему «сразу бросились в глаза следы разрухи. В душу как змея заползла грусть и жалость». Его восторг в адрес победившей революции, выраженный в желании немедленно вступить в партию, встретил «холодное и безучастное отношение». Автор описал изменения в настроениях пленных и стратегиях поведения: «по приезду в Россию голод, холод, грязь и нищета, сопровождавшие победивший пролетариат и его свободу, многих из нас так огорошили, что пропала большая часть энтузиазма… Взяло перевес мещанство, и большинство занялось недействительной борьбой за общее дело, а борьбой за самосохранение»[1290].
Столкновение с революционной действительностью и реальностями Гражданской войны скорректировало восприятие военнопленными политики большевиков и советской реальности и определило их поведенческие стратегии при возвращении к «мирной» жизни.
V.2. «Своим ужасным видом, жалобными стонами и нытьем… военнопленные… отравляют нашу жизнь подобно смерти, ворвавшейся в зал пиршества»: социальное обеспечение репатриированных и инвалидов[1291]
Незадолго до начала войны в законе от 25 июля 1912 г. государство признало право всех инвалидов войны на пенсию и бесплатные протезы, а критерием обеспечения определило не материальное и семейное положение, а степень физических увечий[1292]. Тем самым была провозглашена новая парадигма социальной поддержки. В свою очередь, Временное правительство заложило «административную основу для современного социального государства в виде Министерства государственного призрения» (Б. Физелер), а также инициировало создание временного общегосударственного Комитета помощи для увечных воинов. Последний должен был координировать деятельность различных организаций и ведомств и заниматься разработкой законов о помощи инвалидам[1293].
Несмотря на решимость большевистского правительства продолжить централизацию в сфере социальной политики и начало ликвидации общественных благотворительных организаций, масштабность репатриации и реабилитации военнопленных принудила новую власть задействовать значительное количество государственных институтов, включая НКИД, Наркомвоендел и НКВД (ВЧК), Наркомат соцобеспечения РСФСР (далее — НКСО), Наркомат здравоохранения РСФСР (далее — НКЗ), и временно опереться на ресурсы общественных организаций.
Сразу же после создания Центропленбеж пришлось столкнуться с нежизнеспособностью немногочисленных существующих положений относительно пленных в связи с реструктуризацией правительственного аппарата и полным отсутствием документов, определявших правовое положение возвращающихся из плена, их отношение к отбыванию воинской повинности, размеры положенного за время пребывания в плену содержания[1294]. Несмотря на то, что обмен инвалидами с Германией был начат еще до революции, предшественниками Коллегии не было выпущено руководящих инструкций[1295]. Но и сама Центропленбеж вследствие отмечаемой многими современниками неудовлетворительной работы даже к августу 1918 г. не сумела разработать соответствующих уставов. Это поставило самих пленных и местные ведомства в крайне затруднительную ситуацию и заставляло писать многочисленные обращения в Москву, уточняя каждый шаг в своих действиях[1296].
Слабая законотворческая деятельность Центропленбеж долгое время вынуждала советские органы опираться на устаревшие дореволюционные нормы. До октября 1918 г. при определении размера содержания соблюдалось разделение военнопленных на три категории, учитывавшие факт добровольной сдачи в плен и работу на немецких предприятиях[1297]. Подобная сегрегация противоречила прокламациям советского правительства об освобождении «жертв старого режима» от каких-либо санкций. В обеспечении семейств военнослужащих, попавших в плен, Наркомвоен основывался на действующем до революции принципе выплаты половины содержания до возвращения главы семейства или назначения пенсии в случае его смерти[1298].
Осознав серьезность положения, Комиссия по выработке Устава об инвалидности решила прибегнуть к накопленному в европейских странах опыту и срочно командировала доктора Бродского в Германию для подбора литературы и изучения мероприятий социального обеспечения[1299]. В своих отчетах Бродский обращал внимание на высокий уровень реабилитации инвалидов в Германии, благодаря привлечению психологов к разработке протезов и наличию при лазаретах школ для обучения ремеслу[1300]. Комиссия своеобразно трактовала выводы доктора и постановила обеспечить всех военнопленных-инвалидов протезами еще во время их пребывания в Германии. Привезенные в Россию образцы и модели предполагалось использовать для научных демонстраций на медицинских факультетах или в протезном отделе в Москве. Кроме того, Бюро военнопленных в Берлине намеревалось создать подобие реабилитационного центра — школу, где во время изготовления протеза и привыкания к нему военнопленный мог бы посещать какие-либо профессиональные курсы