. Наряду с крупными поселениями образовывались небольшие общежития, содержавшиеся благотворительной организацией «Союз помощи русским гражданам»[1415]. Жители подобных колоний соглашались на любую работу, однако не получили доступа к рынку труда, так как немецкие профсоюзы прикладывали все усилия, чтобы предотвратить иностранную конкуренцию. Наиболее желанным заработком являлось преподавание русского языка на курсах или частным лицам, наиболее востребованным — работа домашней прислуги[1416]. В равном положении с солдатами оказались бывшие офицеры, которые вследствие тяжелого материального положения были вынуждены заняться физическим трудом. Газета «Руль» сообщала об их трудоустройстве в ремесленных артелях, шахтах и поместьях[1417]. Для защиты своих интересов оставшиеся в Германии военнопленные попытались организовать собственный союз, отправляя соответствующие запросы германским властям, а также письма с просьбой о поддержке во все благотворительные учреждения[1418].
По данным Й. Баура, только в Германии осело около 20 тыс. бывших пленных солдат и офицеров царской армии[1419]. Многие рассредоточились по другим центрам русского изгнания от Франции до Китая, Австралии и Аргентины. Бывшие военнопленные генералы и высшие офицеры сыграли значимую роль в истории военной эмиграции. В.И. Масалитинов некоторое время возглавлял отдел Общества господ офицеров лейб-гвардейской 1 артиллерийской бригады в Югославии. А.Я. Усачев, эмигрировавший в Китай, занимал должность начальника 2 участка внутренней охраны КВЖД, затем преподавал в Северо-манчжурском университете. Н.И. Глобачев возглавлял Союз инвалидов в Берлине, а с 1935 г. являлся начальником отдела РОВС в Германии. Значительный вклад в развитие этой же организации в Париже внес И.А. Хольмсен, занимавший должность начальника 1-го отдела, затем главного казначея и генерала для поручений при председателе организации. Его перу принадлежат статьи в журнале «Часовой», а также две книги по истории мировой войны[1420]. Н.Н. Мартос и А.Н. Розеншильд-Паулин работали чиновниками военного министерства в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Последний опубликовал в эмиграции статьи по истории военных действий русских армий в Восточной Пруссии[1421]. Капитан ГШ П.Н. Богданович редактировал журнал «Парижский вестник». В.В. Добрынин, являвшийся членом Пражского исторического общества и кружка по изучению мировой войны, опубликовал книгу «Борьба с большевизмом на Юге России. Участие в борьбе Донского казачества»[1422].
V.4. Воспоминания о плене в межвоенной коммуникации
Репатриированные в Советскую Россию бывшие пленные Первой мировой получили возможность, по крайней мере, в первые годы после возвращения активно перерабатывать собственный опыт и тематизировать его в рамках общественной дискуссии о войне и революции. Огосударствление общественных организаций и монополизация политики памяти способствовали «оккупации индивидуальной памяти»: значимые ранее события и лица были забыты, действительные воспоминания вытеснены с целью подстраивания под навязываемые сверху шаблоны интерпретации произошедших событий[1423]. Тем не менее, обращение к мемуарам военнопленных, прошедших двойной фильтр групповой и государственной цензуры, позволит реконструировать процесс превращения переживаний плена первой современной войны в структуры коммуникативной памяти. Сравнение публикаций показывает, что процесс насильственного нивелирования переживаний в условиях господствующего дискурса привел к стиранию в мемуарах различий между опытом австрийских и германских лагерей. При сохранении фактологического каркаса (географические названия, упоминания пленных союзников и т. д.) воспоминания бывших в Германии пленных наполнились теми же идеологическими кодами и интерпретациями плена, что и мемуары заключенных австрийских лагерей. В связи с этим представляется необходимым привлечь к дальнейшему анализу мемуары военнопленных, вернувшихся из Австро-Венгрии.
Важным каналом переработки переживаний плена в соответствии с толкованиями мировой войны, сформированными партийными и государственными структурами, стала деятельность Истпарта, инициировавшего постоянный сбор материалов и свидетельств о героической истории революции и Гражданской войны[1425]. Бывшие военнопленные, возведенные в ранг «революционеров за границей», приглашались к активному участию в создании «мифа основания» советского государства. Потенциальным авторам выдавался «конспект-минимум» для систематизации материала, который на первый план выдвигал пропагандистскиеусилия, деятельность партийных организаций и связь с ЦК и заграничными органами[1426]. Мемуары, соответствующие заданным идеологическим стандартам, публиковались в журнале «Пролетарская революция», наиболее удачные вырастали до объемов отдельных изданий[1427]. Нежелательные материалы, не представляющие «партийного, политического значения воспитания»[1428], оседали в архивах института. Для расширенных публикаций в качестве авторов выбирались старые партийцы и рядовые участники мировой войны, прошедшие становление «от добровольца старой царской армии до убежденного и стойкого красноармейца». Воспоминания последних обладали особой ценностью, так как позволяли представить «весь трудный и мучительный путь, которым терпеливый (до поры) царский солдат шел к революции»[1429]. Еще одним возможным полем обсуждения переживаний стали материалы для агитаторов и сборники воспоминаний к 10-летию «империалистической» войны. Главный редактор одного из подобных сборников, М. Охитович, отказался от использования опубликованных ранее текстов и инициировал создание воспоминаний в нужном идеологическом ключе. В свете Рапалльских соглашений в этом издании описывался лишь австрийский плен[1430].
Заложенные в публикациях образцы интерпретации переживаний способствовали возникновению самоцензуры среди членов бывшей маргинальной группы, стремившихся перевести символический капитал памяти в капитал социальный. Из первоначально многослойной среды воспоминаний в процессе институциональной обработки были вытеснены и исключены неудобные, а подходящие под господствующий образец были возведены в статус шаблона.
В мемуарах, опубликованных при советской власти, вернувшиеся из плена использовали простые и легко воспринимаемые властными институтами и общественностью образы. Воспоминания представляли военнопленных не столько жертвами прежнего режима, сколько непосредственными участниками революции: «Нас отправляли на убийство… и смерть за наших угнетателей, за проклятый строй, который три года спустя те из нас, кто остался в живых, разрушили»[1431]. Принудительный труд был перетрактован из вынужденного действия в подвиг, так как именно он позволил пленным стать проводниками идеи мировой революции: «работа военнопленных на заводах и в селах среди австрийского крестьянства, а также общение с солдатами австрийской армии пустили глубокие корни революции в австрийскую почву»[1432].
Плен представлялся особой временной и пространственной структурой, где в силу объективных условий процессы становления революционного сознания проходили гораздо быстрее, чем в самой России: «То, что имело место в России и на фронте в марте 1917 г., то в миниатюре разыгралось в плену задолго до Февральской революции»[1433]. По воспоминаниям, этому способствовало различие в содержании солдат и офицеров, что, якобы, очень быстро привело к усилению классового неравенства[1434]. Даже солдатская среда не осталась в стороне от процессов социального расслоения, так как плен выделил из нее «зажиточных людей, которые получали деньги и посылки с родины»[1435]. Прошедшие тяжелую школу сопротивления германскому империализму пленные были представлены общественности в Советской России как «большевистские агитаторы», ведь именно с «их приездом обстановка политическая и революционная сложилась в пользу революции»[1436]. Стихийный поток пленных на родину описывался теперь не как бегство изголодавшейся массы домой после многолетнего заключения, а как стремление «в Советскую Россию к упорной работе для рабочего класса»[1437].
Согласно воспоминаниям советского периода, Февральская революция только углубила извечную классовую пропасть между высшими и низшими чинами и превратила ее в открытую вражду, несмотря на попытки «некоторых офицеров стать социал-демократами, заигрывать с солдатами и подделываться под народный говор»[1438]. Обладающие правильным сознанием рядовые пленные вскоре «отвернулись от нового правительства, перестали ему верить и стали его врагами»