оде репатриации правовые нормы были впоследствии распространены на другие социальные категории (например, на интернированных в Германии красноармейцев и ветеранов гражданской войны).
В сравнении с восточноевропейскими странами в Советской России, где в миф основания государства были возведены революция и Гражданская война, ветераны и жертвы Первой мировой войны не стали первостепенным объектом социальных устремлений новой власти. Очевидные трудности государственных ведомств, стремившихся к монополизации контроля над социальной сферой, вынудили их прибегнуть к использованию ресурсов благотворительных комитетов. Разнонаправленность интересов и пропасть между центром и периферией обусловили в конечном итоге провал политики социального обеспечения бывших военнопленных старой армии, в особенности инвалидов. Реальная маргинализация статуса бывшего военнопленного в сфере социального обеспечения способствовала отказу от него и добровольному переходу в другие категории (красноармейцев, сотрудников советских организаций и т. д.), гарантировавшие лучшие позиции в новом обществе.
Долгожданное прибытие бывших пленных на родину не означало для них возвращения к мирной жизни. В раздираемых Гражданской войной обществах они оставались объектами мобилизационных мероприятий различных правительств. Подстраивание к новой ситуации осложнялось разрушением привычных связей в городской и сельской местности, а также враждебным отношением бывших соседей. Поэтому репатрианты активно обращались к опыту военного плена и использовали усвоенные в заключении стратегии: уход от тотального контроля, встраивание во властный дискурс, апелляцию к образу жертв прежнего режима, скрытое сопротивление и активное противодействие власти.
После поражения антибольшевистских формирований часть бывших пленных солдат и офицеров не пожелали оставаться в России и оказались в эмиграции. Рядовые относительно быстро растворились в рядах иностранной рабочей силы, офицеры вошли в состав военной эмиграции, существуя на пожертвования благотворительных организаций или поступив на военную службу в новообразованных государствах.
Переработка переживаний плена в рамках раннесоветской и эмигрантской дискуссии о войне превратилась в поле столкновения властных, групповых и индивидуальных мнемонических нарративов. Советским органам, практиковавшим жесткие приемы при манипулировании и использовании коммуникативной памяти, удалось поставить процесс воспоминания под свой контроль и навязать вернувшимся свое толкование мировой войны. Участие в инициированном и контролируемом властью обсуждении обеспечивало бывшим военнопленным доступ к необходимому маргинальной группе социальному и политическому капиталу. Степень нивелирования воспоминаний подчеркивается идентичностью толкований плена в мемуарах вернувшихся в Советскую Россию из Австрии и Германии и их отличиями от публицистики эмиграции.
Заключение
В коллективной памяти и исследовательской традиции лагерь по праву стал одним из символов ушедшего столетия. Возникнув в XIX в. как спорное и осуждаемое международной общественностью явление, с началом Первой мировой войны он превратился в неотъемлемое средство ведения военных действий и опыт миллионов. В отличие от своего более позднего варианта — лагерей уничтожения — места содержания военнопленных в Первую мировую войну обладали многими чертами переходного типа, соединив в себе традиции предыдущей эпохи (стремление стран-участниц соответствовать образу цивилизованного государства, уважительное отношение к военной элите противника, проницаемость границы между лагерем и его окружением) и новые радикальные тенденции (репрессии, принудительный труд, национальную и политическую агитацию).
Важным элементом преемственности и одним из решающих факторов, сформировавших структуры немецкого плена, стал господствовавший в Германской империи колониальный дискурс, который подпитывал коллективные стереотипы и пропагандистские шаблоны и определял политические мероприятия. Представления о восточных соседях как дикарях и варварах повлияли на условия содержания русских военнопленных, дисциплинарные приемы, специфику принудительного труда и судебную практику. Стремление немецких политических и военных органов к колонизации восточных территорий привело к возникновению масштабной программы привилегированного содержания и сепаратистской пропаганды среди национальных и религиозных меньшинств Российской империи (русских немцев, поляков, украинцев, прибалтов, мусульман, грузин) в лагерях. Одновременно порожденное тем же колониальным дискурсом пренебрежительное отношение к агитируемым народностям стало одной из причин непоследовательной реализации просветительских мероприятий. И хотя опыт Первой мировой войны заложил специфический «горизонт ожиданий» для будущего мирового конфликта[1459], характер немецкой политики национальностей в лагерях военнопленных является еще одним важным контраргументом к «тезису о прототипе»: национальные меньшинства подлежали европеизации и рассматривались как орудия реализации немецких интересов на востоке, но не как объект массового уничтожения.
«Плотное описание» жизни за колючей проволокой позволяет характеризовать пленных не только как жертв манипуляции немецких и русских органов, но и как действующих субъектов, соопределивших облик лагерной системы и опыт заключения. Функциональная дифференциация массы пленных и возникновение формальной и неформальной иерархии привели к складыванию различных групп, которые в той или иной степени сотрудничали с лагерной администрацией. И если открытый коллаборационизм (работа в канцелярии, пропагандистских газетах) преследовался со стороны товарищей по лагерю как предательство, то представители самоуправления, столь же интенсивно контактировавшие с комендатурами и (в случае солдатских лагерей) получавшие оплату за свою работу, пользовались авторитетом основной массы заключенных. Отношения внутри пленного сообщества невозможно описать категорией «лагерного товарищества», сплоченного перед лицом врага. Напротив, в ходе длительного заключения возникли многочисленные линии размежевания, бытовые, национальные и политические конфликты, в которых третейским судьей часто приходилось выступать немецкой стороне.
Возникшие в рамках системы лагерей пространства относительной свободы (контакты с мирными жителями, лагерный досуг, структуры самоуправления и т. д.) пленные солдаты и офицеры активно использовали для выработки подходящих форм восприятия, толкования и конструирования окружающей действительности. Их спектр охватывал пассивное приспособление, скрытое и открытое сопротивление, новые каналы и приемы коммуникации, специфический вариант «народной религиозности» и лагерные мифологемы. Большинство возникших в лагерях образцов толкования были транслированы в российскую дискуссию о войне и определили настроения публики и действия властных органов, в том числе волну насилия по отношению к военнопленным противника в российских лагерях. Система принудительного труда спровоцировала не только конфликтные столкновения рядовых и унтер-офицеров русской армии с враждебной средой, но и знакомство с иной производственной и языковой культурой. Благодаря работе на немецких предприятиях, различным формам лагерного досуга, контактам с гражданским населением и пленными союзниками, пусть и в разной степени, вчерашние крестьяне проходили обучение грамоте, новым специальностям, трудовым и бытовым отношениям. Несомненно, военный плен первой современной войны превратился для них в фактор эмансипации. Примечательно, однако, что обращение вернувшихся к усвоенным в плену знаниям и навыкам в условиях Советской России сыграло для них, скорее, отрицательную роль, выделив их как «нежелательных чужих» и помешав их интеграции в революционное общество.
Различная степень изоляции офицерских и солдатских лагерей и различные условия содержания повлияли на скорость трансформации сложившихся и выработки новых поведенческих моделей, уровень демаскулинизации пленного сообщества. В сравнении с массой рядовых, ежедневно балансирующих на грани выживания и интенсивно контактировавших с миром вне лагеря, офицеры до последнего верили в возможность возвращения к прежней жизни, основной упор делая на оправдание личного поражения. Мощным толчком для изменения поведенческих стратегий послужили революции в России, резко поляризовавшие офицерское сообщество. При этом свержение монархии было положительно воспринято основной массой офицеров, инициировав политические дискуссии, поиск революционных символов и надежды на новую жизнь. Приход большевиков к власти и заключение сепаратного мира с Германией спровоцировали вступление кадровых офицеров в контрреволюционные армии или отказ от возвращения на родину.
Сопоставление непосредственной лагерной коммуникации с русской и раннесоветской дискуссией о войне и плене сделало возможным анализ механизмов встраивания индивидуальных переживаний в структуры коллективной памяти. Стремление пленных избавиться от стигмы предательства и обрести свою нишу в господствующем дискурсе структурировали переработку опыта лагерей и привели к усвоению транслируемых сверху образцов толкования, унификации воспоминаний об австрийском и немецком плене и выработке определенных клише, набор и иерархия которых менялись в зависимости от политического режима в России («немецкие зверства», голод, героизм пленных, предательство евреев, классовое размежевание лагерного сообщества и его революционный настрой). Результатом взаимовлияния господствующего дискурса и объяснительных моделей в среде пленных стало закрепление лагерных мифологем в литературе и исторической науке.
Исследование процесса репатриации сквозь призму актеров позволило релятивировать устоявшиеся в исторической литературе представления о безусловном успехе большевистской пропаганды и мобилизационных практик новой власти в среде военнопленных. Усвоение революционной риторики в лагерях началось уже после Февральской революции, тогда же сложилась традиция обращений в поддержку Временного правительства, от которого ожидалось улучшение положения пленных. После октябрьского переворота, не вникая в суть большевистского учения, заключенные лагерей подхватили лозунги советской власти в надежде ускорить свое возвращение на родину. Несовпадение обещаний советских агитаторов и ожиданий самих пленных с революционной действительностью привело к саботированию властных директив, спровоцировало поток прошений на имя официальных лиц и спонтанные протесты. Благодаря стихийному характеру репатриации, репрессивно-фильтрационным мероприятиям и ситуативным уступкам, властным институтам все же удалось избежать масштабного социального взрыва. Организационные проблемы режима и поведение самих пленных не позволили использовать военный и профессиональный потенциал репатриированных. Более значимыми выглядят внешнеполитические успехи советской власти в рамках международной дискуссии по вопр