Алёна отрицательно покачала головой. Лохматов подошел к ней.
— Нет, я вам приснился. Я вообще снюсь людям. Но вы забыли ваш сон, а потом он отразился в картине.
— Я никогда не пишу сны, — выдавила Алёна. — Во сне нет сути.
Лохматов захохотал.
— Оно верно, оно верно! Ты схватила за череп мою суть. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
— Это совпадение. Извините, — робко оправдывалась Алёна.
— Не притворяйся, Алёнушка. Думаешь, если ты мою суть открыла — значит, я тебя съем? Ничуть. Я человек дикий, но серьезный.
— Я это вижу, Трофим… — запнулась Алёна.
— Трофим Борисыч. Но давай-ка с тобой на ты. Раз ты мою суть видишь. Видишь, но не понимаешь. Да я и сам тоже не совсем понимаю…
Алёна тяжело вздохнула. «Похоже, кровью пока не пахнет. Но может быть еще хуже», — тут же подумала она.
Лицо в картине смотрело на нее. Алёна задумала эту картину совершенно иррационально: писалось и все. Краски играли, жили — и плясали те, которым положено лежать в гробу. Но именно «лицо» получилось иным. Алёну как ударило что-то в мозг, — и она увидела в своем сознании «лицо», скорее его выражение, бредовое, как галлюцинация дьявола. Впрочем, так ей показалось сначала. Потом это ощущение пропало. «Лицо» проявилось на полотне быстро, точно дурь. Алёна призналась тогда себе, что не понимает, что это за видение и что это за «лицо». Но вспомнила, что после завершения работы над «лицом» ей еще сильнее захотелось жить. Пляшущие типы показались ей уступающими по монстровости «лицу».
Лохматов смотрел на нее и улыбался.
— Вот вы какая, — сладко и смрадно проговорил он.
Алёна вздрогнула: «Неужели секс? Ну, конечно!». Лохматов присел в кресло. Он заметил испуг Алёны.
— Неужели ты думаешь, что я обижу или напьюсь крови создателя моего образа? — и Лохматов захохотал, похлопав себя по животу. — Иго-го… иго-го!
Алёна смутилась. А потом подумала, не кроется ли за этим «иго-го» что-нибудь парадоксальное и худшее, чем питие крови?
— Дочка, а тебя, может, накормить надо? Ты кушать хочешь? — и Лохматов посмотрел на нее ошалелыми, чуть налившимися кровью глазами.
— Нет, не надо, — прорвалось у Алёны и, не зная, что сказать, она вдруг ни с того ни с сего выпалила:
— А почему вы просто не купили картину.
Лохматов хохотнул.
— Привычка, дочка, привычка. И принцип. Дело-то для моих ребят пустяковое. Они и слона из зоопарка уведут, не то что картину. У меня ей будет покойно.
— Трофим Борисыч, вы…
Лохматов вдруг резко оборвал ее:
— Зови меня на ты. Я же сказал.
— Почему?
— Для душевности… Я вообще всех покойников на ты называю.
— Я не покойница, — с воодушевлением возразила Алёна.
— Извини. Ты совсем другое дело. Я тебя ни с кем не сравню, даже с покойницами.
Алёна поежилась.
— А о сексе, не волнуйся, не трону. У меня девок, как ведьм на шабаше. Мне не тело твое нужно. И вообще, не бойся меня. Страх — это тебе не брат родной ни здесь, ни на том свете.
— Это правда, Трофим? И меня не ждет ужас? — вдруг смело спросила Алёна и посмотрела Лохматову прямо в глаза.
— Ужас, он порой во мне живет, Алёна, — ошеломленно сказал Лохматов, так что Алёна похолодела. — Но я люблю ужас. В нем что-то живое, интересное копошится.
Он нажал кнопку под столом.
— А теперь иди спать. Тебя проводят.
глава 16
Алёна вошла в свою спальню — это была та же скромная комнатка, куда ее привели впервые. Только диван был разложен и постелена постель. Тут же раздался вежливый стук в дверь, и вошла Заблудова.
— Алёнушка, а я вам почитать на сон грядущий принесла, — зачарованно улыбаясь, сказала она. — Это мой дневничок.
И она положила на стол тетрадку.
— Не смущайтесь. Читайте. Для полного спокойствия запритесь изнутри. Там ключ. Спокойной ночи.
Алёна разделась, но не очень: боялась неожиданностей. Мысли не могли успокоиться. Отвращение к собственному телу, которое она старалась внушить себе, когда ее везли сюда, прошло. Тогда оно помогало ей преодолевать страх перед смертью: в конце концов, сбросить эту все равно обреченную оболочку — только и всего, — думала она тогда. Но теперь она самопотаенно почувствовала, что ее не будут убивать, — и это вернуло ощущение тела. «Не такое уж оно ненужное, красивое, кстати» — раздумывала она, позволяя себе нежиться в постели. Но теперь мысли о родителях, близких и о Вадиме не давали покоя. Ну, эту ночь — одну ночь и не заметят. Мало ли. Но дальше? Что делать, как дать знать? Мобильник у нее отобрали те биороботы. Надо завтра как-то деликатно поговорить об этом с Лохматовым. Не с Надей же Заблудовой.
И тогда Алёна вспомнила о дневнике: «Надо почитать».
11-го мая. Я отомщу всем за свою уязвимость. Жить трудно: то ли тебя задушат в безумно темном подъезде, то ли наступят на ногу в автобусе, то ли болезнь мерзко-жуткая прицепится. Но главное, что уязвима в принципе. Я уже не говорю о смерти и других обидах. Отомщу, отомщу, отомщу. Но как отомстить. До встречи с Ним возможностей было маловато. И кому мстить? Обывателю? Он сам забит. Правительству? До него не достанешь. И тогда я поняла: надо мстить кому попало. Кто подвернется под руку. Или на кого упадет глаз. А глаз у меня злой. Года три назад, когда в супермаркете одна тетка пнула меня своим задом — и как-то чересчур оскорбительно, я на нее с такой злобой посмотрела, что она испугалась. Сосредоточила волю и пожелала ей, гадине, провалиться в дерьмо. Но больше всего меня поразил напор и сила моей злобы. «Это же оружие», — подумала я и решила проследить, где живет эта баба. Выяснила, проследила, все узнала — рядом живет, в соседнем доме. Уточнила, как зовут. И что же? Узнаю — дня через четыре она сломала ногу, упав около помойки. Радость моя была бесконечна. Проверила силу моей злобы еще раз пять — и все удачно. Казалось, живи и радуйся. Кому завидуешь до истерики — мсти. Кто обидел — мсти. И так далее. И деньги не надо давать следователю, чтоб откупиться за преступление. Такое счастье — хоть пляши целыми днями. Но нет правды на земле. Загвоздка: чтоб получился результат, надо огромное напряжение воли. Или как атомный взрыв злобы внутри себя.
Чем дальше, тем трудней у меня шло, — я проверяла. Зубами в постельке скрежетала, чувствуя — не то. Напрягусь, аж коленки дрожат, вся потом покроюсь — и чую, не идет. Редко идет. Порой изовьюсь, и сама на себя зло напущу — это уж совсем от какой-то лунной ненависти. Лунатиком злобы становлюсь. Словно я — это не я. Так только в исключительных случаях бывало.
15-го мая. Все изменилось, когда встретила Лохматова. Он позвал меня, поманил. Сначала в постель, потом — на работу. Жутковат он, правда, в постели. После оргазмов все чего-то ищет. На мне, на моем теле. Пальцами волосатыми так и проникает в меня.
В этом качестве я его боюсь, в других — люблю. Хозяин он крепкий, хоть и сумасшедший по-своему. Как ему удается — все свое дело в руках держать — не понимаю. Наверху у него все схвачено — безопасно с ним. Бандиты, мафиози и прочие уважают его — потому, что его успех необъясним. Пугаются его немного за это, но хвалят. «Марсианин» — такова его кличка среди своих. Потому, что он на этих «своих» совершенно не похож. Как чертова кукла среди детских игрушек.
Но перед Трофимом преклоняюсь, и он мне все прощает…
С ним я чувствую себя менее уязвимой. С таким не зарежут случаем. И милиция не тронет. И кирпич на голову не упадет, — мне один авторитет шептал на ушко в постели, что Лохматов могуч, потому что знает тайну Случая, тайну Случайности. По ногам я глажу себя, по головке — нет, нет, кирпич на голову не упадет.
Оттого ему и девки-рабыни легко покоряются. Впрочем, он их не мучает. Ну, хлыстом за вечер раз-другой пройдется, и то за дело. Но и платит же им. Они так и говорят: «Нам платят за то, что нас бьют». И хорошо платят. Мамку с папкой содержат. Трофим на деньги щедрый. А если какая-нибудь тварь и дернется донести — ее на другой день не будет. Кому она доносить-то будет — тому же Лохматову! У него все схвачено.
Ведьмы что ли его обучали? Грешу, грешу, он человек добрый. А я — зла, девок бью редко, но за дело. Больше мучаю изощренно, но не переходя границ. Если границу перейдешь, то и крыса на тебя бросится и горлышко нежное перегрызет. А я при Трофиме жить хочу. Танцевать при нем стала — раньше я танцы ненавидела. Наслаждение полюбила больше, чем раньше. Но считаю, что миру не отомстила, все еще впереди. Хотя мыслей пока нет. Тяжко. Если мир взорвешь, к примеру, то и меня тогда не будет. Тяжко. Голова болит от дум.
17-го мая. Я Трофиму один раз шепнула: «Если я тебя убью, ты меня простишь?» Он захохотал. Потом взглянул так весело (это значит, что мрак восходит в нем!), посмотрел мне в глаза, мы голые в постели лежали, похлопал по моему животу и сказал вдруг:
— Если найду, — он помолчал, — то прощу.
Что это значит, до сих пор понять не могу. Чего найду? Кого? Что? Не меня же, я всегда у него на виду.
Другой раз шепнула ему за вином:
— О тебе, Трофим, слух ходит, что ты можешь то, что другие не могут. Тебя ведь за это наверх могут взять. Большие дела вершить.
Он усмехнулся:
— Что ты, Надя, что ты… Слухи эти маленькие, незаметные. Я скромно себя веду. Всегда в тени. Защищен я… Зачем мне все это? У меня свои большие дела есть. Другие, но большие. Это понять надо.
Вот так он мне ум вправил. Я кивнула спьяну головой, а он добавил:
— Я и в быту скромен. Знаю, как концы своей души и своих дел прятать.
22-го мая. Иногда мне кажется, что я далеко не совсем понимаю его. К тому же, почему его взгляд так мрачен, когда ему особенно хорошо? Боязно мне как-то. Не то боязно, что вдруг ни с того ни с сего прирежет — ни-ни, со мной он так никогда не поступит. Знаю точно, как биение своего сердца. Бейся, бейся, мое сердце, всему миру назло. Я жива, жива, жива!.. Так вот боязно от того, что непонятно вообще. Впрочем, плевать. Мало ли что непонятно.