Верцингеторикс не шелохнулся. Когда они шарили у него под туникой, он даже не моргнул. Как они не старались, вывести его из себя не смогли. Наконец, они поняли, что дальнейшие действия оборачиваются уже против них, оставили свои попытки и отступили с глумливыми улыбками. Другого способа сохранить достоинство и видимое превосходство им не осталось. Верцингеторикс стоял в гордом одиночестве, погруженный в недоступный никому внутренний мир.
Я возрадовался, что не убил его. Дух моего друга одержал победу над своими пленителями, и все, кто присутствовал на холме, поняли это. Цезарь точно понял. Его губы сжались в тонкую линию.
— Возвращайся в крепость, — небрежно бросил он мне. — Пусть откроют все ворота для моих людей.
Римляне отпустили нас и отправили обратно в Алезию, напутствуя насмешками. Когда я оглянулся, Верцингеторикс, как и прежде, стоял перед Гаем Цезарем, глядя поверх его головы. Я бы очень хотел знать, что он там видел.
Галлы ждали нас за воротами Алезии. Они толпились вокруг, дергали нас за одежду, умоляя поведать добрые вести. У нас их не было.
— Нас продадут в рабство? — рыдая от отчаяния, спросил кто-то.
В толпе я заметил бледное лицо Онуавы. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, и в них был лишь один вопрос. Я покачал головой.
— Нам нечего ждать пощады от Цезаря. — Слова давались мне с трудом, но я должен был их произнести. — Тех из нас, которых можно продать, ждет участь рабов. Остальных убьют. Но мы попытаемся спасти как можно больше детей и женщин, особенно детей. Слушайте меня... — Конечно, они слушали. Едва ли у кого-нибудь из друидов находились такие внимательные слушатели.
К тому времени, когда стражи на стене предупредили о скором выступлении легионеров, мы были готовы. Дети и самые сильные матери, те, кто имел хорошие шансы на выживание, собрались у боковых ворот. Здесь стоял большая деревянная платформа, а на ней — покрытый кожей, расписанной друидскими символами, загадочный предмет. В это странное сооружение впряглись Гобан Саор и Котуат — другой тягловой силы не нашлось. Они ожидали моего сигнала. Я послал всех, кто был еще способен двигаться, на стены.
— Будем творить магию вместе, — сказал я им. — Вы живы, а жизнь волшебна, поэтому в каждом из вас есть магия. Используйте ее.
Я не успевал попрощаться со всеми, но Ханеса нашел и обнял. Я передал ему последние слова Верцингеторикса, уверенный в его профессиональной памяти. Сам бард оставался в крепости.
— Финал моей эпопеи, — подмигнул он мне. Друид не боялся умереть.
Армия завоевателей направилась через равнину к Алезии, предвкушая грабеж. Галлы на стенах горестно завыли, отвлекая внимание от происходящего у боковых ворот. Ворота открылись. Король и мастер вытащили платформу наружу. Я шел рядом, положив одну руку на закутанное в кожу изваяние. За повозкой тесной группой шли женщины и дети. Мы сразу свернули на дорогу, уходящую за угол крепости. При определенном везении римляне могли нас не заметить, тогда бы нам удалось затеряться в горах.
Однако не сложилось. Вдали зазвучали трубы. Я оглянулся и увидел отряд германцев, направляющийся нам на перехват. Дети закричали, сразу несколько женщин споткнулись, но я крикнул, чтобы они сохраняли храбрость, как Верцингеторикс. Удивительно, но само его имя успокоило беглецов. Когда германцы приблизились, я сдернул кожу с изваяния и взмахнул ей, подавая знак оставшимся. На стене его заметили. Они запели, как я научил их, запели слитно и слаженно, чего трудно было ждать от изголодавшихся людей. А я сосредоточился и единым усилием выплеснул всю свою оставшуюся силу на непокрытое изваяние Двуликого.
Стоило моим пальцам коснуться поверхности камня, как меня окатила жаркая волна. Жизнь в камне пульсировала в такт пению на стенах Алезии. Звук быстро набрал силу, окутал нас, словно покрывалом, и многократно увеличил не только мои силы, но и мощь, заключенную в камне.
Теперь уже закричали все. Я знал, что они увидели, но не стал смотреть на каменную фигуру. Я следил за германскими всадниками, надвигающимися на нас. Они дико вопили; их лица в боевой раскраске выглядели ужасно. Вот! Они увидели фигуру на платформе! Мгновенно нарисованный на их лицах ужас сменился подлинным. Я наблюдал, как их ряды захлестнула паника, точно такая же, как та, которую испытали наши воины при встрече с ними. Передовые всадники отчаянно пытались осадить коней. Задние врезались в них, превращая отряд в вопящую толпу. Кричали люди, ржали лошади. А еще недавно бывшая каменной фигура у меня за спиной испускала волны ужасного жара. Я не смотрел назад, но не отрывал руки от камня. Вокруг меня клубился пузырь кипящего света. Германцы пытались бежать от него, топтали друг друга в безумном страхе, на глазах превращаясь из боевого отряда в стаю дикарей, готовых убивать друг друга только ради того, чтобы избежать казавшейся им смертельной напасти. Они уже не представляли угрозы. Столкнувшись с магией, выходящей за пределы их понимания, они в панике бежали в разные стороны, и вовремя! Мои силы, поглощенные камнем, кончились как-то разом. Колени подогнулись, и я рухнул, как убитый.
Гобан Саор сбросил сбрую и успел поймать меня еще до того, как я коснулся земли. Через его плечо я мельком увидел то, что видели германцы. На деревянной платформе высился двуликий монстр, пылающий неземным огнем. Сверкая всеми четырьмя глазами, он хищно принюхивался. Оба рта кривились, обнажая страшные зубы. Он был, несомненно, живой и грозный! Сознание оставило меня, и слепящий огонь погас.
Котуат поспешно накрыл изваяние кожаным чехлом. Гобан Саор поднял меня и, положив на платформу, начал растирать мне руки и ноги. К нему робко приблизились женщины и дети. Когда все собрались вместе, двое мужчин снова впряглись в повозку, и мы поспешно продолжили путь, напоминая мне гусей, виденных недавно со стены. Я не знаю, смог ли кто-нибудь из германцев объяснить Цезарю, что произошло, но больше нас никто не преследовал.
На закате мы предали каменное изваяние земле в самой середине густого леса. Деревянная платформа пошла на топливо для костра, а на рассвете мы вновь пошли на северо-запад. Мне нужно было попасть домой, в мою Священную Рощу. По пути я расспрашивал встречных, есть ли новости о галльской армии. Говорили разное. Сначала я надеялся, что Аберт мог не услышать о нашем поражении, но быстро понял, что надежда эта призрачная. Я знал, как быстро передаются вести в Галлии.
Стояла прекрасная осень. От красоты земли становилось лишь больнее. Земля оделась в янтарные, изумрудные и золотые цвета; по утрам воздух был сладок и свеж, как вкус спелого яблока. Ночи наполнял звездный свет.
Мы мало говорили и шли в каком-то оцепенении. Каждый думал о своем, у каждого было что вспомнить. Даже дети вопреки моим ожиданиям почти не шумели. Они цеплялись за своих матерей и ковыряли землю пальцами ног. Люди, встречавшиеся нам на пути, делились с нами едой. Первыми кормили детей.
Но готовность помочь скитальцам проявляли далеко не все. Многие ничего не давали. Они отсиживались за стенами своих домов, забыв о кельтской традиции гостеприимства. Собаки из-за оград рычали на нас, когда мы шли мимо. Рим уже запустил свои отравленные щупальца в сердце свободной Галлии.
Несколько раз нам попадались римские патрули. Мы прятались от них в лесной чаще. Однажды ночью мы сидели у костра, протягивая руки к огню.
— Как думаешь, Айнвар, — начал Котуат, — германцы рассказали Цезарю?
— Сомневаюсь, — я пожал плечами. — Скорее, они умыкнули его лошадей и подались к себе за Рейн.
— М-да, — задумчиво протянул Котуат. — Я бы на их месте сделал то же самое. Тебе стоило предупредить нас. — Король карнутов, не отрываясь, смотрел в пламя костра.
Где-то во тьме плакал ребенок. Мать шепотом успокаивала его. Ночь пахла дымом. Запах был знакомый до боли, но почему-то он беспокоил меня.
К костру подошла Онуава и присела рядом на поваленное дерево. Она не переставала меня удивлять. Я ждал, что она будет жаловаться больше всех, ведь и потеряла она больше всех. Вместо этого она постоянно поддерживала других женщин, призывая их потерпеть еще немного. Если кто-то из женщин совсем выбивался из сил и не мог больше нести ребенка, Онуава брала его на руки и шла вперед так, словно малыш ничего не весил. Но, конечно, она тоже устала. К тому же я помнил, что она носит во чреве сына Рикса.
Я подвинулся, освобождая ей место на бревне. Онуава молча кормила костер кусками коры и маленькими веточками. Наконец она подняла голову и посмотрела на меня.
— Что с ним будет, Айнвар?
Я понимал, о ком она спрашивает. Совсем недавно о том же спрашивал меня Котуат. Король с кряхтением поднялся и отошел в темноту. Мысли о Верцингеториксе приносили только боль.
— Цезарь обещал увезти его в Рим. Хочет показать народу. Такого пленника ему еще не приходилось захватывать.
— Значит, он позаботится о нем? — с надеждой спросила Онуава.
— Если ты имеешь в виду, что его будут хорошо кормить, одевать и предоставлять мягкое ложе, как мы бы сделали для своих важных заложников, то — нет! Римляне — не галлы.
— Тогда что же? Айнвар, ты видишь будущее; посмотри на меня и расскажи, что станет с моим мужем.
— Я не знаю, Онуава. Иногда у меня случаются предвидения, когда я очень хочу или очень жду. Но по заказу так не бывает. Я не провидец. Это не мой дар. А если бы даже я обладал таким даром, я не стал бы спрашивать. Не хочу видеть боль.
— Но ты же пытался увидеть, что будет с твоими людьми? Твоя жена, дети... — Она замолчала, почувствовав, как я напрягся.
— У меня есть дочь, — сказал я после долгого молчания. — У меня была дочь. Ее украли. Думаю, отправили в римский лагерь, но не уверен. Видимо, мне никогда этого не узнать. Возможно, она в плену у Цезаря. Если бы мы победили, я бы отправился искать ее. Но теперь…
— Ох, Айнвар, — она положила руку мне на плечо и замолчала, вызвав тем самым мою благодарность.