Совсем не поэтому. Дело-то он совершил доброе, а вот причина... Друсс потрепал старика по плечу и вернулся к устью пещеры. Гроза уходила на восток, и дождь утихал. На душе у Друсса было тоскливо. Он жалел, что с ним нет Зибена. Поэт, как ни бесил порой Друсса, обладал даром поднимать ему настроение.
Но Зибен отказался сопровождать его, предпочтя удовольствия городской жизни утомительному путешествию через горы в Решу. Впрочем, трудности пути были только предлогом.
«Давай заключим договор, старый конь, — сказал Зибен в тот последний день. — Избавься от топора, и я переменю решение. Зарой его, брось его в море — мне все равно, куда ты его денешь». — «Неужели ты веришь во всю эту чушь?» — «Друсс, я видел это своими глазами. Он погубит тебя — во всяком случае, того человека, которого я знаю».
Теперь у Друсса ни топора, ни друга, ни Ровены. Друсс не привык отчаиваться, но сейчас чувствовал себя потерянным. Что пользы ему от его хваленой силы?
Занялся рассвет, мокрая от дождя земля заблестела. Дулина вышла к Друссу и сказала весело:
— Я видела чудный сон. Приехал рыцарь на белом коне и взял меня с собой на седло. Потом снял свой золотой шлем и сказал: «Я твой отец». И увез меня в свой замок. Мне никогда еще не снилось такое. Как ты думаешь, сон сбудется?
Друсс не ответил ей. Он смотрел на вооруженных людей, идущих через лес к пещере.
Мир сделался совсем маленьким — не осталось ничего, кроме боли и тьмы. Лежа в темнице без окон, Друсс слышал возню невидимых крыс, шмыгавших по его телу. Свет появлялся здесь лишь в конце дня, когда тюремщик проходил по коридору и тоненький луч его фонаря проникал сквозь решетку в двери. Только в эти мгновения Друсс мог видеть, что его окружало: потолок в четырех футах над полом, каморку, не больше шести квадратных футов. Со стен капала вода, было холодно.
Друсс согнал крысу с ноги, и боль накатила на него с новой силой. Он с трудом мог двигать шеей, правое плечо опухло и было горячим на ощупь. Он не знал, целы ли у него кости, и его бил озноб.
Сколько же дней он тут? Он насчитал шестьдесят три, но потом сбился. Пусть будет семьдесят, решил он, и начал счет снова, но в голове у него мутилось. Иногда ему мерещились родные горы, голубое небо, свежий северный ветер, холодящий лоб. Иногда он пытался вспомнить что-то из прошлого.
«Я сломлю тебя, и ты сам будешь молить о смерти», — сказал ему Кайивак в тот день, когда Друсса приволокли в замок. «Не дождешься, урод».
Кайивак жестоко избил его тогда, молотя кулаками по лицу и телу. Друсс со связанными руками и тугой петлей на шее мог только терпеть.
Первые две недели его держали в более просторном помещении. Стоило ему уснуть, как его начинали избивать дубинками. Одного мучителя ему удалось схватить за горло и треснуть головой о стену. Но ему перестали давать еду и питье, сила его истощилась, и он лишь сворачивался в комок под ударами.
Потом его бросили в эту нору, и он с ужасом смотрел, как вход закупоривают каменной глыбой. Каждые два дня тюремщик просовывал сквозь узкую решетку кусок черствого хлеба и чашку с водой. Дважды Друсс ловил крыс и съедал их сырыми, раня губы их острыми косточками.
Теперь он жил ради тех мгновений света, когда тюремщик поднимался во внешний мир.
— Других мы тоже поймали, — сказал как-то раз тюремщик, когда принес хлеб. Но Друсс ему не поверил. Кайивак непременно велел бы выволочь его отсюда, чтобы убить пленников у него на глазах.
Варсава просунул девочку в трещину в своде пещеры, а Друсс помог ему втащить туда Равака. Друсс собирался последовать за ними, но враги уже ворвались в пещеру — и он бросился им навстречу...
Их было слишком много, в конце концов они повалили его дубинками. Его принялись молотить кулаками и сапогами — очнулся он с веревкой на шее и связанными руками. Когда его тащили за лошадью, он то и дело падал, и веревка впивалась в шею.
Варсава описал Кайивака как чудовище, и это было как нельзя более верно. Вожак, семи футов ростом, имел невероятно широкие плечи, а ручищи были толщиной с ляжку обыкновенного человека. Глаза были темные, почти черные, и на правой стороне головы не росли волосы — белую кожу там покрывали рубцы, которые могли остаться только после сильного ожога. Глаза горели безумным огнем, к трону с высокой спинкой слева был прислонен топор...
Снага!
Друсс, стараясь не думать об этом, потянулся. Суставы хрустели, от холода дрожь пробирала все тело. Не надо, сказал он себе. Думай о другом. Он попытался представить себе Ровену, но вместо этого вдруг вспомнил день, когда жрец Паштара Сена нашел его в деревушке, стоявшей в четырех днях пути к востоку от Лании. Друсс сидел в гостиничном садике за трапезой из жареного мяса с луком и кувшином пива. Жрец подошел, поклонился и сел напротив. Его лысина порозовела и облупилась от солнца.
«Рад видеть тебя в добром здравии, Друсс. Я ищу тебя вот уже полгода». — «Ну, вот ты меня и нашел». — «Я хочу поговорить о твоем топоре». — «Будь спокоен, отец. У меня его больше нет. Ты был прав — это злое оружие. Я рад, что избавился от него». — «Он вернулся, — покачал головой жрец. — Теперь им владеет разбойник по имени Кайивак. Он убийца по природе и поддался злу куда быстрее, чем ты. Теперь он свирепствует вокруг Лании, убивая, мучая и увеча. Солдаты заняты войной, и управы на него нет». — «А я тут при чем?»
Жрец помолчал, избегая прямого взгляда Друсса.
«Я наблюдал за тобой, — сказал он наконец. — Не только в настоящем — я проследил твою жизнь от рождения до того, как ты женился на Ровене и отправился ее искать. Ты редкий человек, Друсс. Ты держишь в железной узде те области твоей души, где таится зло. Ты боишься стать таким, как Бардан. Так вот, Кайивак — новое воплощение Бардана. Кто остановит его, как не ты?» — «У меня нет на это времени, Жрец. Моя жена где-то в этих краях». Жрец, словно стыдясь чего-то, понурил голову и прошептал чуть слышно: «Верни топор, и я скажу тебе, где она».
Друсс смерил его долгим, тяжелым взглядом.
«Это недостойно тебя».
«Я знаю, — развел руками жрец, — но мне больше нечего тебе предложить». — «Взять бы тебя за твою хилую шею да вытрясти из тебя правду». — «Нет, Друсс, ты не сделаешь этого. Я тебя знаю». Друсс встал. «Я найду топор, — пообещал он. — Где мы встретимся?» — «Ты найди топор, а я найду тебя».
...Друсс в темноте вспоминал с горечью, какую уверенность испытывал тогда. Найти Кайивака, отнять у него топор и отыскать Ровену — что может быть проще!
Дурак ты, дурак, подумал Друсс. Он почесал зудящую щеку, содрав свежий струп. Крыса пробежала по ноге — он хотел поймать ее, но промахнулся. Привстав на колени, он уперся головой в холодный потолок.
Показался свет — тюремщик шел по коридору. Друсс подполз к решетке, и свет ослепил его. Тюремщик, лица которого Друсс не мог разглядеть, сунул в отверстие глиняную чашку. Хлеба не было. Друсс взял чашку и выпил воду.
— Жив еще, стало быть, — процедил тюремщик. — Кайивак небось уже забыл о тебе. Счастье твое — можешь жить теперь тут вместе с крысами, покуда не сдохнешь. Последний узник протянул тут пять лет. Когда мы вытащили его, волосы у него побелели, а зубы все сгнили, он ослеп и был скрючен, как старик. С тобой будет то же самое.
Друсс глядел на свет, следя за тенями на стене. Тюремщик встал, и свет стал слабее. Друсс отодвинулся.
Ему не дали хлеба...
«Можешь жить тут с крысами, покуда не сдохнешь».
Отчаяние ударило его словно молотом.
Патаи взлетела над своим изглоданным чумой телом, и боль утихла. «Я умираю», — подумала она, но не испытала ни страха, ни паники — внизу все казалось таким мирным.
Была ночь, и горели лампы. Паря под потолком, Патаи смотрела на Мишанека — он сидел рядом с исхудалой женщиной на кровати, держа ее высохшую от жара руку и шепча слова любви. «Это я там лежу», — подумала Патаи.
— Я люблю тебя, люблю, — шептал Мишанек. — Пожалуйста, не умирай!
Вид у него был усталый, и Патаи захотелось утешить его. Он окружал ее заботой и любовью с того первого утра, как она очнулась в его доме, в Реше. Ей вспомнился яркий солнечный свет и запах жасмина из сада. Она знала, что бородатый мужчина, сидящий рядом, ей знаком, но никак не могла вспомнить, кто он. Это ее смущало. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил он. Голос тоже был знаком, но в памяти так ничего и не шевельнулось. «Где же я могла его видеть?» — подумала она и тут же испытала второй удар, куда сильнее первого.
У нее не было больше памяти! Ужас, должно быть, отразился на ее лице, потому что мужчина нагнулся и взял ее за руку.
«Не бойся, Патаи. Ты была очень больна, но теперь тебе лучше. Я знаю, ты меня не помнишь, но со временем все наладится. — Он подозвал другого мужчину, маленького, хрупкого и темнокожего. — Это Пудри. Он очень беспокоился за тебя».
Сев в постели, она увидела слезы на глазах маленького человечка и спросила: «Ты — мой отец?» — «Нет, Патаи, я слуга и твой друг». — «А вы, сударь, не брат мне?» — спросила она Мишанека. Он улыбнулся: «Если ты так хочешь, я им стану. Но нет, я не брат тебе. И не хозяин. Ты свободная женщина, Патаи». Он поцеловал ее в ладонь, и его борода показалась ей мягкой, как мех. «Значит, вы мой муж?» — «Нет. Просто человек, который любит тебя. Возьми меня за руку и скажи, что ты чувствуешь». Она повиновалась: «Хорошая рука сильная. И теплая». — «Ты ничего не видишь? Тебе ничего... не является?» — «Нет. А должно?» — «Конечно, нет. Просто в жару ты бредила, вот я и спросил. Видно, что теперь тебе гораздо лучше». И он снова поцеловал ей руку.
Так же, как теперь. «Я люблю тебя», — подумала она, вдруг опечалившись оттого, что должна умереть. Она прошла сквозь потолок и поднялась вверх. Звезды, если смотреть на них глазами души, не мигают, а тихо светятся, круглые, в огромной чаше ночи. А город кажется мирным, и даже вражеские костры вокруг украшают его, как мерцающее ожерелье.
Она так и не раскрыла до конца тайну своего прошлого. Кажется, она была чем-то вроде пророчицы и принадлежала купцу Кабучеку, но он бежал из города задолго до начала осады. Патаи помнила, как отправилась к его дому, надеясь оживить свою память. Там она увидела могучего воина в черном, вооруженного обоюдоострым топором. Он разговаривал со слугой. У Патаи неведомо отчего забилось сердце, и она укрылась в переулке. Воин походил на Мишанека, но казался более суровым и опасным. Она не могла оторвать от него глаз, испытывая очень странные чувства, потом повернулас