К вечеру качка усиливается. Почти все больны. Шторм достигает девяти баллов. Мокро, холодно, противно. Дети запрятаны в машинное отделение. Голые, красные ат света угольной топки, они похожи на чертенят у адского котла. Несчастный «Сократ» трещит по всем швам, но героически борется со свирепым Каспием.
Болтает нас больше суток. К тому же, мы потеряли направление, что значительно продлило наше плаванье. Незадолго до прихода в Красноводск море успокаивается и дает нам возможность немного обсохнуть.
Сходим на пристань. Даже шаткие мостики кажутся твердой, надежной почвой. Весь берег усыпан людьми. Беженцы. Большими группами и маленькими, семьями и в одиночку сидят они, уныло глядя на море. Ждут очереди на отправку в Среднюю Азию. Многие уже не первую неделю ждут. Тонкими струйками поднимается дымок от таганков и печурок, сложенных из нескольких кирпичей, — что-то варится. Одни прикрываются от солнца зонтом, у других сооружены подобия палаток из простыней, иные просто лежат, укрыв голову кто чем. Солнце палит нещадно.
Нас ведут в город. Любезно предлагают расположиться в помещении кинотеатра. Зрительный зал — площадка с земляным полом. Ряды — деревянные скамьи со спинками, врытые в землю. Потолок — небо. Небольшая крытая эстрада с сиротливым расстроенным пианино. Начинается великая сушка. Раскрываются чемоданы, развязываются узлы, распаковываются тюки. Все выгружается, вытряхивается на скамейки, расстилается, раскладывается, развешивается. Ни одной сухой нитки. Но главное — чай! Чай в огромном количестве, купленный чуть ли не на последние деньги! Черная мокрая каша, да притом еще соленая, выжимается из корзинок и узелков. Сокрушаемся, но не теряемся — на сырых простынях, на влажных афишах на земле между рядами и в боковых проходах разрыхляем тонкие слои драгоценной гущи. Может быть, выветрится, просохнет, может быть, не совсем еще потеряны благодатные свойства живительного напитка.
В Красноводске, при таком наплыве народа, не хватает пресной воды. Стоим в очереди — выдают по литру на человека. На наше счастье, на второй день уже грузимся, и на этот раз — в купированные вагоны. Устраиваемся, обживаемся, появляется намек на уют. Ехать придется долго. На одной из станций принято покупать соль. Говорят, в Таджикистане плохо с солью. Некоторые тащат целые наволочки, других удерживает горький опыт с чаем, пытаются сохранить философское спокойствие. Из соседнего купе слышится: «Лев Аркадьевич, надо идти за солью». Молчание. «Лев Аркадьевич, купите, пожалуйста, соль!» Молчание. «Лев Аркадьевич, ну будьте мужчиной!» Нервный ответ: «Не буду мужчиной, не хочу быть мужчиной! Не буду, не буду! Не хочу!!!»
За окнами бесконечная однообразная степь. Скачут одни тушканчики, милые зверьки. В вагонах жизнь идет своим чередом, поезд тащится так медленно, что, кажется, никогда никуда мы не приедем, хотя уже въехали в Среднюю Азию.
Людмила Наумовна Давидович написала шуточную поэму о наших путевых приключениях. На какой-то маленькой станции вылезаем подышать воздухом. Присев на сухую выжженную траву, хором поем эти остроумные стихи на мотив популярной песни. Небольшая группа местных жителей окружает нас. Они думают, что мы приехали к ним с концертом.
И вот наконец Сталинабад, как тогда назывался Душанбе. Здесь находится одна из московских киностудий. Нас встречают представители кинематографистов во главе с Сергеем Иосифовичем Юткевичем. Нам отводят большой спортивный зал в одной из школ, впредь до расселения по квартирам. Весь театр располагается на полу, огораживая каждый свою семью при помощи уже привычных узлов и чемоданов. Юная чета молодоженов, соединившихся во время нашего путешествия, умудряется соорудить себе из простыней и пальто изолированное помещение типа шалаша.
Откуда-то раздобываются кирпичи, и мы складываем маленькие таганки, по примеру Красноводска, в пыльном школьном дворике. Мы уже опытные кочевники — научились преодолевать трудности и прикрывать глаза на мелкие неудобства.
В городе поражает обилие пыли. Бульвары плотно усажены высокими деревьями, их ветви сплетаются наверху, образуя купол, — защита от безжалостных солнечных лучей. Но густая листва совершенно серая, все покрыто толстым слоем мельчайшей пыли. Высохшие арыки, идущие вдоль улиц, наполнены этой пылью. Если сунуть босую ногу в такую канавку, нога погрузится в пыль почти до самого колена. Ощущение, пожалуй, даже приятное, настолько она мягка и нежна. Но отмывается с трудом, очень уж мелкая, — въедается в поры. Зимой эта пыль, обильно смоченная дождями, превращается в густую вязкую грязь. Она буквально засасывает, как болотная трясина. Далеко не всегда можно найти и вытащить застрявшие в ней галошу или башмак. Зато весной, когда грязь высыхает, а пыль сдувается ветром, сколько разной обуви и других самых неожиданных предметов возникает перед глазами прохожих.
Ошеломляют рынки. Чего только нет… И огромные гроздья крупного винограда всех оттенков, и всевозможные дыни, и гиганты арбузы, не говоря уж о помидорах, баклажанах, луке и прочем. Цены соответствуют красоте товаров. Не подойти. Наблюдаем издали, как седобородые таджики в полуистлевших ватных халатах (будто бы есть обычай донашивать халат, пока он не развалится сам) набивают кошельки пятерками, десятками, тридцатками. Особенно дороги папиросы. Не фабричные — самодельные, склеенные из довольно плотной бумаги, экономно набитые табаком. Пока театр не работает, пайков мы не получаем. В дороге изрядно «поиздержались». Приходится заняться торговлей. Самые предприимчивые расстилают полотенце на положенную на пыльную землю газету, на него — чай, высушенный после каспийского купания. Продают врассыпную, отмеряя рюмочкой. Торговля идет бойко. Таджики ценят чай. Правда, иногда назревает скандал — соль-то ведь не выветрилась. Одному нашему «удачливому» коммерсанту чуть не попало, но все кончилось благополучно.
Выхожу на базар и я. Два тоненьких летних платьица держу на распялках. Одно мое любимое — желтое, вышитое яркими красными цветами. Поглядывают, проходят, иногда помнут грязными руками, никто не останавливается. Стою долго, безнадежно. Могучая женщина в замусоленном сером ватнике, вынырнув из толпы, проявляет явный интерес к яркой расцветке. «Вам не подойдет», — бормочу я. «Пойдем померим!» — отвечает она. Зачем-то идем к какому-то забору, отнюдь не укрываясь от любопытных взоров. Моя покупательница скидывает ватник, просовывает голову в платье и резко дергает его обеими руками. Треск — и платье распарывается по двум боковым швам. «Беру!» — заявляет она. Накидывает ватник на узкий передник, болтающийся на ней спереди и сзади, в который превратилось платье, отсчитывает грязные кредитки и победоносно удаляется.
Здание театра в городе прекрасное. Хорошо оборудована сцена, удобный зрительный зал. Таджикский государственный театр оперы и балета. Нам любезно предоставляется право делить с ним помещение. Три раза в неделю идут оперные и балетные спектакли, остальные дни играем мы.
Квартирный вопрос постепенно разрешается. Все устроены более или менее удобно. Мы с Николаем Павловичем получаем комнату в двух шагах от театра, на улице Лахути. Второй этаж, балкон и водопровод, что здесь пока еще довольно редко. Анна Дмитриевна и Наталья Павловна — мать и сестра Николая Павловича — в этом же доме, по другой лестнице. Анюта с бабушкой и прадедушкой в одноэтажном домике с фруктовым садом, тоже неподалеку.
Наша комната очень маленькая, в одно окно, оно же — балконная дверь. Мы умудряемся трактовать ее, как целую квартиру. Кочевье кончилось, предстоит оседлая жизнь, обзаводимся хозяйством. В центре маленький обеденный стол — это столовая. В правом углу у окна — спальня. В левом углу, напротив, небольшой письменный стол и складной мольбертик — мастерская Николая Павловича. По этой же стене, в углу у двери, кухня — малюсенький столик с электрической плиткой, с другой стороны двери — крошечная кушеточка, на случай Анютиных ночевок. И даже совсем миниатюрная тумбочка — служит мне туалетным столиком.
На единственной плитке готовится все. Супы, жаркое, десерты, вплоть до пирожных. Снабжают нас очень хорошо, а после блокады и всех передряг хочется нормальной жизни с обыкновенной посудой вместо пол-литровых банок. Николай Павлович даже приобретает какой-то сероватый сервизик. Одна тарелка от него и сейчас сохранилась. Но что совершенно непостижимо, как мог здесь работать Николай Павлович — в чаду хлопкового масла, на расстоянии одного шага от раскаленной плитки? Как мог он вести регулярную переписку с начальством, постоянно выясняя какие-то вопросы? Переписку с авторами, разбросанными по всей стране? Писать статьи, вести переговоры с артистами, обсуждать с Алексеем Михайловичем Файко заказанную для нас пьесу? А главное — рисовать эскизы? Ведь вся замечательная серия рисунков для фильма «Кощей Бессмертный» была создана в этой комнатушке рядом с плиткой, где и повернуться-то негде.
В театре Николаю Павловичу выделяют небольшой кабинетик значительно позже, где-то на верхотуре. Лифта, конечно, нет, никто из посетителей не любит туда забираться. А дом наш стоит на самой прохожей улице, и многие по пути заглядывают к нам. Да и для деловых разговоров предпочитают театру нашу квартиру. Несмотря на тесноту, нас не обременяет это. В Таджикистане, впервые за всю эвакуацию, появляется ощущение прочности, мы радуемся этому и стараемся не замечать неудобств.
Некоторые актеры, помимо основного дела, занимаются и другими полезными вещами. Василий Петрович Никитин, например, мастерит замечательные деревянные босоножки. Борис Михайлович Тенин осваивает пряничное производство — очень вкусные и красивые фигурные пряники получаются у него.
Театр работает хорошо. Спектакли идут с успехом. Здесь много эвакуированных ленинградцев. Мы обретаем своего постоянного зрителя, в любви которого не сомневаемся. А вдали от дома эта связь становится еще крепче. Удается завоевать и признание местного населения, завязываются дружеские отношения. Доброжелательная, радушная атмосфера окружает нас.