Одним из любимейших его развлечений было посещение коренных ленинградских старушек, обладательниц захламленных кладовок, антресолей и чердаков. Какими только сокровищами не набивал он у них свой портфель! Старые гвозди с медными шляпками, обрывки ржавых цепей, куски деревянных позолоченных багетов, металлические бляшки, поломанные останки украшений давно уже не существующей мебели. Все это сортировалось, скреблось, чистилось, протиралось, полировалось и находило свое место. Удивительная способность особым образом все использовать, из чепухи извлекать поразительные результаты. Вещи, казалось бы, ни к чему не применимые, превращались в произведения искусства.
Один наш французский друг, старый повар с элегантной наружностью профессора изящных искусств, приезжал с визитом в Советский Союз. Мы подружились с ним во время нашего пребывания в Париже в 1966 году. В его лице сочетался весь обслуживающий персонал маленького ресторанчика (жена — за кассой), которым он владел неподалеку от Комеди Франсэз. Мы часто обедали у него, и у нас завязались очень милые отношения. Когда я простудилась и в проливной дождь не рискнула выйти из дому, он был так внимателен, что прислал мне в судочке обед и бутылку горячего молока, закутанную в теплый шарф, чтобы не остыла.
В Ленинграде он нас навестил и, как водится, привез маленькие подарочки. Мне он подарил настенный медальон — мелкие разноцветные засушенные цветочки под стеклом в витиеватой золоченой рамке. Чувствовалось, что это было выбрано с любовью, от души. Я не люблю золото, не люблю его цвет. Я не знала, куда мне ее пристроить, очень уж она не подходила мне. Но не хотелось небрежно обойтись с ней, пренебречь искренним сердечным движением.
Николай Павлович сказал: «Дай-ка сюда», и через минуту я увидела ее у него на стенке. В окружении латунных вещиц, медных бляшек она выглядела прелестно.
Мне очень хотелось в Париже навестить этих симпатичных людей. Они, очевидно, переехали, я не могла их найти. Случайно очутившись на загородном кладбище, я внезапно набрела на две скромные могилы рядом и прочла их имена — его и его жены.
А вот и всевозможные зеркала — жестяные, медные, латунные… Выпуклые и вогнутые, покрытые амальгамой автомобильные фары и оптические стекла, есть даже черное зеркало. Очень старые, и современные, и придуманные им самим. В некоторых видишь себя, будто в комнате смеха Парка культуры и отдыха. Разглядывая в них отражение отдельных предметов или частей комнаты, Николай Павлович находил особые ракурсы, которые нередко применял в своих работах.
Большая высушенная тыква с тонкой талией превращена им в настольную лампу. На вершине конусообразного абажура из толстой промасленной бумаги — острый латунный наконечник, а внизу болтается медная подвеска с конской сбруи азиатской упряжки. Это память о далеком Таджикистане, приютившем нас в тяжелое время. Ее соотечественница, маленькая детская тыквенная погремушка с кисточкой из тоненьких ремешков, по прошествии стольких лет вдруг ни с того ни с сего стала выделять сок, и на стене под ней расползается темное причудливое пятно.
Плетеная ивовая корзина, хранительница рулонов бумаги, пришла к нам из знаменитого нашего давнего спектакля «Валенсианская вдова» Лопе де Вега в переводе Михаила Леонидовича Лозинского. Из той прекрасной театральной Валенсии, где в бокалы лилось светящееся вино, кружева на черном бархате отливали жемчугом. В больших корзинах очаровательный, смекалистый разносчик разносил апельсины. В пьесе этот персонаж не существует. Николай Павлович придумал его, чтобы оживить сцену трех влюбленных кабальеро, торчащих под окнами жестокой вдовы. Их длительное дежурство у неприступного дома требовало подкрепления — и появился разносчик апельсинов. Эта бессловесная роль была поручена очень хорошему актеру И. А. Смысловскому. Он увлекся и пошел дальше, создав очаровательный образ, развивающийся по ходу спектакля. В первом акте это почти оборванец с корзиной апельсинов, всучающий свой товар несчастным влюбленным. Во втором — он уже сидит на складном стуле перед небольшим лотком, где кроме апельсинов красуются и прохладительные напитки. А в третьем акте он открыл целый ресторанчик под полосатым тентом, с несколькими столиками. Он преуспел, принарядился и, как заправский метрдотель, обслуживает терпеливых поклонников. Огромные бутыли вина оплетены ивовыми прутьями, они же обвивают изящные маленькие скамеечки…
В углу, в прихожей, несколько тросточек. Среди них затесался почему-то длинный бамбуковый посох. А сколько всевозможных щеточек, веничков, метелочек, кисточек топорщится по стенам и углам. Напротив окна — длинный недействующиий барометр в деревянном обрамлении, в прошлом корабельная принадлежность. По непроверенным слухам, он участвовал в японской войне.
И все это необходимо. Все это создает ту единственную атмосферу, которую не встретишь нигде. На всем лежит печать личности Акимова, все сделано его руками. Все поставлено, повешено им самим так, как это было нужно ему. И гвоздики с блестящими шляпками, найденные в чуланчиках у старушек, он сам вбивал в дверцы стенных шкафчиков и антресолей. И кафель над таганком расписывал сам, вызывая на соревнование своих учеников.
Ему всегда хотелось жить на берегу Невы. Ему нравилось здесь.
И вот когда мы переезжали на Петровскую набережную, грузчики говорили: «Надо же, рухлядь какую перевозят».
Да, ценных вещей нет. Но есть вещи — бесценные. Пропитанные жизнелюбием Николая Павловича, его талантом.
ГОЛЛИВУД. 1944 ГОД
Улица. Широкая, длинная, такая длинная, что конец ее теряется где-то вдали. Много зелени, много цветов. Аккуратно подстриженный газон, яркий и свежий благодаря маленьким фонтанчикам, расположенным рядами. Они включаются перед заходом солнца.
Низенькие светлые домики — два-три этажа. Отдельные особнячки и так называемые «апартментхауз» — дома с несколькими квартирами. В каждую квартиру отдельный вход, в верхние этажи ведут наружные воздушные лесенки. Очаровательные домики. В каждом из них живут люди, разные люди. У всех своя особая жизнь, одна не похожая на другую.
Невольно заглядываешь в эти приветливо распахнутые окна в послеобеденные часы, когда спадает жара. Вот уютная гостиная. Глава семьи сидит в кресле-качалке, читает газету. Тут же хозяйка — вяжет. Играет радио. Спокойно, уютно.
А здесь? Глава семьи в мягком кресле, с газетой. Рядом жена с вязаньем. Играет радио.
А тут? Глава семьи… ах, мы уже заглядывали в этот домик! Нет, тот был розовый, а этот голубой — и опять глава семьи в кресле, газета, жена, радио, вязанье.
Вон хорошенький зеленый домик, интересно заглянуть туда. Там, наверное, что-нибудь особенное, неожиданное. Скорей, скорей к этим окнам, где ветерок так заманчиво приоткрывает чистенькие прозрачные занавески… Не может быть! Опять кресло, газета, вязанье, радио…
А по утрам кажется, что весь воздух пропитан запахом кофе, жареного бекона и яичницы. И уже не хочется заглядывать в эти прелестные домики. Глава семьи, наверное, сидит за столом и ест яичницу, жена наливает кофе. И в розовом, и в желтом, и в голубом — кофе, бекон, яичница…
Утро довольно раннее, но солнце уже высоко. Улица начинает оживать. Вот на велосипеде проносится газетчик. Не останавливаясь, бросает свернутые газеты к двери каждого домика. Вот домашние хозяйки с большими корзинами на колесиках идут на базар. Все по-разному ощущают свежую утреннюю прохладу. Одним холодно — они в меховых шубках и в шлепанцах на босу ногу. Другим жарко — у всех по-своему циркулирует кровь, — они просто в купальных костюмах, подставляют полезным ультрафиолетовым лучам свои плечи, спины и ноги.
На голливудских улицах ничему не удивляются. Здесь можно встретить людей в любых костюмах из любых эпох. В перерывах между съемками они завтракают в ресторанчиках поблизости от студий. За одним столиком может очутиться дама в пудреном парике и полуголый дикарь, выкрашенный в разные цвета. Правда, среди множества вольных ресторанов попадаются изредка и чопорные, куда не пускают женщин в брюках, мужчин без галстуков.
Вслед за домашними хозяйками спешат в школу ребятишки. Бегут налегке, без книг и тетрадей. Уроков им на дом не задают. Вихрастые мальчишки и кокетливые девочки, некоторые уже с маникюром на руках. Следить за собой приучают их очень рано. Вон крошечная девочка, ее везут в коляске, она еще не умеет ходить, пожалуй, и до года еще не дожила, но на тоненьких, совсем еще реденьких волосиках уже перманентная завивка.
Солнце поднимается выше. Улица наполняется служащими, они торопятся на работу. Сколько девушек, и каких очаровательных девушек! Еще бы, ведь все самые красивые девушки съезжаются сюда, в Голливуд, из самых дальних уголков страны. Недаром в Америке так любима тема Золушки. Все они стремятся сюда в надежде встретить сказочного принца. Он пригласит их сниматься в кино — сделает звездами. Карьера кинозвезды — предел мечтаний. И они улыбаются вам из газетного киоска, из-за прилавка, из-за стойки с фруктовыми соками. Нежная улыбка встречает вас в кассе магазина, в прачечной, в кафе. Все улыбаются, везде очаровательные улыбки с чудесным оскалом ослепительных зубов. Они вас радуют день, два. Вы не можете понять, почему эти девушки до сих пор улыбаются вам из-за прилавков и стоек, а не украшают своими прелестными улыбками экраны кинематографов. Вы удивляетесь день, два. На третий эти улыбки кажутся вам немного приторными, на четвертый — вы не знаете, куда убежать от них, на пятый — вы счастливы встретить хмурое, злое, неприветливое лицо. Это редкость.
Одну очень милую девушку, не обладающую привычкой улыбаться, участливо спросили: «У вас большое горе? Почему вы не улыбаетесь?»
Улыбаются все. Старание быть как можно привлекательнее и соблазнительнее делит улыбающихся девушек на два вида. Роковые и инфантильные. У первых прямые волосы закрывают половину лица. Ходят широким шагом в брюках или в свободных одеждах, обнажая кусок спины, плечо или часть бедра. Улыбаются загадочно, томно прищуривая глаза, и хохочут низким смехом, во всю ширь разевая пасть, полную восхитительных зубов. Большие, увеличенные помадой, приоткрытые рты считаются очень сексуальными у «рокового» лица. Говорят хрипловатым низким голосом. Немногословны.