Шестнадцатого апреля он пригласил на свой день рождения. Отпраздновать его решил не дома, а у своего друга, неофициально женатого на известной негритянской танцовщице, очень умной, обаятельной женщине. Вдали от города, в прериях — деревянное бунгало с бревенчатыми стенами, с бревенчатым потолком. Конюшня с великолепными лошадьми.
Гостей было всего несколько человек. Как всегда с Чаплинами, было уютно, весело и интересно. В середине ужина захлопали двери и появилась, как в ковбойском фильме, стройная девушка в высоких сапогах, в широкополой шляпе — дочь хозяина от первого брака, прискакавшая верхом с прогулки. Отец пожурил ее за опоздание, мачеха взяла под защиту. И в этой семье чувствовалась спокойная, дружная, светлая жизнь.
Чаплину очень хотелось побывать в Советском Союзе. Не знаю, почему он так и не приехал к нам. В сороковых годах предполагался его фестиваль в Москве. Ему даже были присланы образцы пригласительных билетов. Он обрадовался, как ребенок. Держа конверт в руке, нетерпеливо искал очки, как назло потерялись! Нашел, придерживая их рукой, надевал долго, углубился в рассматриванье билетов. С гордостью их всем показывал.
Ему очень нравились русские, нравился русский язык. Иногда он напевал: «Гай-да тройка, снег пушистый» — или, раскатисто произнося русское «р-р-р», говорил: «На горе Арарат растет красный виноград», этим, пожалуй, его познания и ограничивались.
А Уна, «моя четырехглазая», как называл ее иногда Чаплин, когда она надевала очки, Уна серьезно занималась русским языком. Однажды она показала написанное ею целое сочинение о том, как она проводит свой день. Все было очень хорошо и правильно, только в конце стояла такая фраза: «Каждый вечер в одиннадцать часов я обычно ухожу в отставку». Так она перевела, тщательно пользуясь словарем, английский глагол, имеющий несколько значений (в том числе и отход ко сну).
Все это было давно. Осталась у меня фотография вместе с Уной. Портрет Чаплина с дарственной надписью и подарок его — длинный, изящный мундштук, — «русская душа», как там называли такие.
Магическая буква «ч»! Из всего виденного в Америке, многообразного и интересного, из десятков встреченных там замечательных людей самые главные, самые сильные, самые прекрасные — Чаплин Чарлз Спенсер и Чехов Михаил Александрович.
ОТ ХВОСТИКА МОРКОВКИ…(Жан-Поль Руссильон)
Первый раз я увидела его, сидя в зале Ленинградского Малого оперного театра на спектакле «Рыжик» Жюля Ренара, привезенном из Парижа прославленным театром Комеди Франсэз.
«Рыжик» — «Пуаль де карот» — «Хвостик морковки» — так в оригинале называется эта пьеса. Милое, смешное прозвище как нельзя больше подходило к рыженькому худенькому мальчику, очаровавшему видавшего виды ленинградского зрителя.
Тонкий, как хлыстик, несмотря на широкий черный балахон, неуклюже болтавшийся на нем. Правдивый, непосредственный до невероятия. Сияли наивные детские глаза, то смеясь, то наполняясь слезами.
До Жан-Поля Руссильона эту роль в ренаровской пьесе, не одно десятилетие шедшей на французской сцене, играли только женщины.
Двадцатидвухлетним юношей он получил эту роль. Выглядел шестнадцатилетним подростком без малейшей натяжки. Успех и признание пришли сразу. И критика, и публика заговорили о нем как о большом актере. Он не обманул их ожиданий.
В 1966 году Николай Павлович Акимов был приглашен на постановку «Свадьбы Кречинского» в Комеди Франсэз. Роль Расплюева он предложил Жан-Полю Руссильону. Я хорошо помнила рыженький прутик, и он никак не вязался у меня с персонажем Сухово-Кобылина. Захваченная и поглощенная Парижем, его улицами и набережными, мостами и бульварами, рынками и холмистыми переулками Монмартра, я до изнеможения слонялась по городу, открыв рот и вытаращив глаза, пока Николай Павлович репетировал.
Так радостно было неожиданно набрести на какой-нибудь перекресток, знакомый по гравюрам, выйти на площадь, запомнившуюся по описанию со школьной скамьи… Самой открывать свой неведомый Париж, так хорошо, казалось, знакомый по живописи и литературе. Так увлекательно было сесть в метро, выйти бог знает на какой станции и через огромную часть города возвращаться в гостиницу пешком, спрашивая дорогу у приветливых, обстоятельных прохожих. Или посидеть в маленьком открытом кафе, вдали от центра, и наблюдать, впитывать, наматывать на вертушку памяти такую своеобразную, семейную, почти провинциальную жизнь парижской окраины.
В первые дни до театра не «доходили ноги». Николай Павлович был увлечен репетициями. Актеры встретили его очень дружелюбно и почтительно. Он был совершенно восхищен высоким уровнем всех цехов и мастерских.
— Завтра нас приглашает обедать Жан-Поль Руссильон, он заедет за нами в половине восьмого, — придя после одной репетиции, сказал Николай Павлович.
Ровно в половине восьмого мы спустились в бар нашего отеля. Нам навстречу из-за маленького столика поднялась плотная фигура. Взрослый, зрелый мужчина с безукоризненными манерами. От «хвостика морковки» остались светлые детские, смеющиеся глаза и неотразимое обаяние. Он уже известный актер, сосьетер Комеди Франсэз. Невозможно пользоваться русским словом «пайщик», оно не вяжется с антикварной роскошью старого театра. Садимся в машину, на заднем сиденье кучей навалена какая-то одежда — мятая куртка, скрученный шарф, что-то еще. Небрежным движением все сдвигается в сторону, частично сваливается на пол. Едем. Не сомневаюсь, все парижане отлично знают свой город, но так, как знает Париж Жан-Поль Руссильон, — я думаю, не знает никто. Все тупички и закоулки, не говоря, конечно, о проспектах и площадях, все святые и злачные места знакомы ему как собственные пять пальцев. Везде он дома, везде он у себя.
Приезжаем в небольшой, очень изысканный ресторан в каком-то совершенно невероятном районе Парижа. Заказывается обед из неимоверного количества немыслимых блюд. Одолеть их, даже при волчьем аппетите, невозможно и за неделю. Легкие французские вина, как полагается, белые — к рыбе, красные — к мясу, пестрят этикетками на столе. Больше всех говорит Руссильон. Вот человек, для которого жизнь — радостный дар, и он хватает его. И все-таки прежде всего это актер. Главная тема трепетной, важной беседы — Расплюев. Русский характер. Русские повадки. Русские привычки. Ему необходимо, чтобы его герой получился русским, и он добьется этого во что бы то ни стало.
С трудом одолеваем, и то частично, очень вкусный, но чрезмерно обильный обед, выходим на улицу. Поздно. Садимся в машину.
— Я не повезу вас домой, — говорит он, — я хочу показать вам ночной Париж. Не Пигаль, не площадь Бланш — парижане туда не ходят. Я покажу вам другое.
И мы несемся по ночному, почти пустому Парижу, взбираемся на крутые узкие улочки Монмартра. За обедом выпито немало, страшновато, когда колеса подскакивают на подъемах, визжат на резких поворотах. Николай Павлович, как всегда в таких случаях, невозмутим и спокоен, и я изо всех сил стараюсь не показать, что душа моя подрагивает в пятках.
Уже у входа слышатся веселые голоса, звуки рояля, взрывы смеха. Совсем небольшое помещение. Ряды длинных деревянных столов с длинными же деревянными скамейками. У стены маленькое пианино, за ним веселый человек, почему-то в каскетке, играет, поет — ему подпевают все. Народу полно. С трудом протискиваемся. Нашего «гида», конечно, все знают — встречают улыбками, возгласами, похлопывают по плечу. Приветливо подвигаются, освобождая нам место, и мы вклиниваемся в тесный ряд сидящих. Симпатичная девушка с большим подносом, уставленным стаканчиками, обносит столы — какая-то смесь, не очень крепкая, не очень слабая, приятная на вкус. Другого здесь нет ничего.
Это старый-старый кабачок «Шустрый кролик». Сюда приходят любители милой старой Франции. Любители старинных французских песен, и народных, и городских. Каждый кто захочет может выйти к маленькому инструменту у стены — спеть, сыграть. Знакомую песенку весело подхватят, будут подпевать. Забытую радостно встретят, внимательно выслушают и постараются запомнить, переспрашивая у соседа ускользнувшие слова. И вдруг кто-то заиграет лихую польку, и многие, вскочив с мест, пустятся в пляс в узком пространстве за дальними столами. И все станет похожим на картинку Тулуз-Лотрека, и странно будет думать, что внизу, на Елисейских Полях, освещенных по последнему слову техники, сверхмодные бары, современнейшие витрины магазинов.
А Жан-Поль Руссильон доволен, что привез нас именно сюда. Он подпевает и приплясывает, веселится от души, как будто не было длинного трудового дня, как будто не выложил всего себя на репетиции. А дело уж близится к рассвету.
Комеди Франсэз — академия французского театра. Вековые традиции оберегаются свято. И субординация в большом почете. Пользоваться лифтом имеют право далеко не все. Все зависит от занимаемого положения. А актерские уборные расположены, главным образом, в верхних этажах. Жан-Поль Руссильон, став сосьетером, получил собственную привилегированную уборную и подниматься в нее может на лифте. Уборная эта состоит из двух вполне просторных комнат, с душем, со всеми удобствами.
Большинство маститых актеров, владеющих такими уборными, обставляют их как маленькие квартирки, удобно и уютно, согласно своим вкусам. Характерно, что у Жан-Поля Руссильона ничего, кроме колченогого табурета перед зеркалом и детской заводной игрушки на пустом полу, нет.
Удивительная вещь — при полном безразличии к бытовым удобствам, при бездумной небрежности в одежде (как-то раз я даже заметила огромную дыру на пятке его носка), он безупречно воспитан. Залюбоваться можно, как он держит себя в обществе, — с истинной аристократической свободой, с простотой неиспорченных детей.
Французское воспитание всегда меня восхищало. Тем печальнее были некоторые наблюдения во время моего последнего визита в Париж, когда смотришь на развалившихся молодых парней на сиденьях в метро и в автобусах и на женщин всех возрастов, едва удерживающихся на ногах в автобусной тряске.