Четырнадцать лет назад ни в одном вагоне общественного транспорта ничего похожего быть не могло. И в лифтах, когда входила женщина, мужчины снимали шляпу и гасили сигарету.
Жан-Поль Руссильон очень чувствителен в вопросах воспитания, и он не выносит актерской фамильярности. При нашем длительном знакомстве, мне никак не удается уговорить его называть меня по имени, как, впрочем, и принято у них. Нет, он продолжает величать меня «мадам Акимофф», уверяя, что не может позволить себе вульгарное «амикошонство». Я называю его Жан-Поль, но чувствую себя немного неловко, зная его твердые взгляды на этот счет.
Когда я первый раз пришла на рядовую репетицию «Кречинского», меня поразили, во-первых, дисциплина и профессиональный уровень актеров. Легко и свободно, а главное, мгновенно они выполняли любое задание, принимали любое предложение. Сперва пробовали и только после этого оспаривали, если с чем-то не соглашались. Если у кого-то не получалось, он вежливо просил разрешения повторить и повторял, пока не добивался нужного результата, или, убедившись, что это не в его палитре, мужественно признавался и вместе с режиссером искал другое решение. И, во-вторых, атмосфера — дружелюбная и деловая. Нескрываемый интерес, искреннее уважение вызывал у них Николай Павлович. Без всяких скидок на воспитание, они были увлечены и им самим, и его работой. Относились к нему с какой-то покоряющей нежностью. То же можно сказать и про руководителей цехов. Восхищаясь его эскизами, они с любовью, тщательно и заботливо подбирали материалы, обсуждали детали.
Спектакль получился божественно красивый. Просчет был в одном — как ни старались актеры, и очень хорошие притом, они остались прелестными, изящными французами, что никак не влезало в рамки «Свадьбы Кречинского». Русским был один Расплюев — Жан-Поль Руссильон. Он таки своего добился. Николай Павлович был им очарован, мечтал пригласить его в Ленинград, сыграть в нашем «Кречинском», у нас в театре.
Я думаю, что эта удача Руссильона не только потому, что он замечательный актер. А еще и потому, что в самом его существе очень много русского. Русской широты, доброты, бесшабашности.
В 1969 году Комеди Франсэз опять приехала к нам на гастроли. Николая Павловича уже не было. Жан-Поль навестил меня. По его молчаливому и дружескому объятию я почувствовала, что он помнит и чтит память Николая Павловича Акимова.
В Ленинграде Руссильон жил полно и неутомимо. В свободные от спектаклей вечера ходил по ленинградским театрам. Встречался с ленинградскими актерами. Ему нравились русские.
Посмотрев в Большом драматическом театре «Генриха IV», он явился ко мне около часа ночи.
— Я хочу видеть месье Товстоногофф и месье Лебедефф! — сказал он.
Я как-то говорила ему, что мы соседи.
— Неудобно тревожить людей в такой час. Они, наверное, уже легли спать.
— Сыграв такую роль, месье Лебедефф не может спать. Я хочу говорить с ним и с месье Товстоногофф о спектакле. Я очень взволнован тем, что я видел. После спектакля актеры должны собираться, делиться впечатлениями, спорить, обсуждать… Вы, русские, понимаете это так же, как и мы, французы. Отведите меня к месье Товстоногофф и месье Лебедефф! Они не будут сердиться на поздний визит, если речь идет о таких важных вещах!
Он был так упорен и убедителен, что я, с трудом преодолев мучительную неловкость, позвонила по телефону. После нескольких гудков прозвучал довольно сонный голос Натэллы Александровны, сестры Товстоногова. Ну конечно же, какой стыд, я их разбудила! Извиняясь, спотыкаясь и запинаясь, я объяснила, в чем дело.
— Мы действительно уже легли, — сказала Натэлла Александровна, — ничего, подымайтесь через десять минут, мы сейчас оденемся.
Жан-Поль оказался прав. Двери этого гостеприимного дома готовы открыться в любое время.
Георгия Александровича не было, он еще не вернулся из театра, но разговор с Евгением Алексеевичем завязался сразу же горячо и увлеченно. Натэлла Александровна проявила чудеса грузинского радушия — перебрались за стол в их уютную кухню, вскоре присоединился к нам и Георгий Александрович, усталый, но, как всегда, оживленный. Вечер, вернее, ночь получилась очень интересной. Может быть, хозяевам это было совсем некстати, но внешне это никак не проявилось, наоборот, — они были так милы, так внимательны, что месье Руссильон остался очень доволен. «Это настоящие люди театра, — сказал он, — видите, как хорошо! Я уверен: если бы мы не встретились, они бы огорчились!»
Прошлой осенью я снова побывала в Париже и, конечно же, повидалась с Жан-Полем. Когда я приехала, его не было в городе — он где-то гастролировал. Я оставила свои координаты в Комеди Франсэз, и в один прекрасный день он разыскал меня во время завтрака в ресторане у «Доминика», по телефону. Он пригласил меня пообедать, и мы условились встретиться у театра в половине восьмого.
Навстречу мне из актерского подъезда вышел обросший бородой, несколько погрузневший, но с теми же ясными, порой лукавыми глазами, все тот же ужасно милый Жан-Поль Руссильон. Он познакомил меня со своей женой, молодой актрисой Комеди Франсэз — Катрин Ферран. Мы очень приятно пообедали в старинном ресторанчике неподалеку от прежнего Аль’я (Чрево Парижа) — от нынешнего Центра Помпиду.
Откровенно говоря, мне было очень грустно увидеть на месте старого рынка огромное ультрасовременное сооружение. Несмотря на многочисленные выставочные и концертные залы, холодное и безликое. Перед зданием — широкая площадь, на которой так сравнительно недавно шла кипучая, ни на что другое не похожая ночная жизнь.
Груды овощей, фруктов, мясные туши, румяные фермеры, загорелые рыбаки, пропахшие морем, перед большими, высокими корзинами — в них копошатся и возятся диковинные морские чудовища. Горы деревенских сыров, бочки с молодым вином, прибывшие с разных виноградников, громадные бутыли оливкового масла, по форме и виду такие старые, что кажется — именно в них привозилось оно сюда во времена Эмиля Золя. Поражает огромность всех этих груд, куч, навалов, этих возов, грузовиков. Это только оптовый рынок. Здесь нельзя купить одну дыню или килограмм слив. Владельцы или управляющие ресторанов, городских рынков, гастрономических магазинов съезжаются сюда по ночам. При свете фонарей заключаются сделки, потом спрыскиваются в бесчисленных ночных кабачках. Они славятся специальными блюдами старой Франции.
К утру площадь пустеет — валяются капустные листья, изношенные корзины, обрывки веревок, ветер шелестит старыми газетами, лоскутьями рваной бумаги. Появляются метельщики улиц, клошары и кошки.
Клошары — «благородные» бездомные нищие. Они спят в метро, на тротуарах, где проходит теплоцентраль, согревая уличные плиты, на набережных Сены. Старые бродяги, молодых не встретишь среди них. Почти у каждого за плечами драматическая история. Они не просят милостыни, не воруют — пробавляются остатками и отбросами.
Кошек на парижских улицах не видно. Разве только прогуливаемые на поводке или сидящие на цепочке у каких-нибудь лавочек, но тут они появляются десятками. Сероватый рассвет, живописные неторопливые клошары и такие же кошки. Они не мчатся как угорелые. Не спеша, с чувством собственного достоинства и те, и другие осматривают покинутое поле боя — не осталось ли чего-нибудь на их долю. И всегда что-то перепадает, и метельщики их не преследуют.
Это все было. Теперь — просторная пустая площадь перед высоченной постройкой из бетона, железа и стекла. Пройдет время, и привыкнут к ней, как привыкли к Эйфелевой башне. И сейчас одни недовольно ворчат, другие восхищаются. Да и правда, когда вползаешь вверх на бесконечно длинном эскалаторе вдоль почти непрерывной стеклянной стены, как бы постепенно возносясь над Парижем, — впечатление сильное. А на верхнем этаже еще ждет замечательная выставка «Париж — Москва»! Осматривая ее, испытываешь чувство такой гордости за русских художников.
Впрочем, просторную площадь совсем пустой назвать нельзя. К Центру Помпиду тянутся сонмы туристов, заинтересовать их, как зрителей, стремятся многие. И здесь, прямо на мостовой, показывают свое искусство факиры — лежащие голой спиной на торчащих бутылочных осколках или пляшущие босыми ногами на битых стеклах. Маленькие музыкальные ансамбли, компании певцов и певцы-одиночки. Никого не смущает, что рядом расположившиеся группы исполняют совсем другую музыку, часто заглушая друг друга. Каждая группа окружена кольцом своих собственных зрителей, важно их удержать, чтобы они не перешли к другому зрелищу, тут же — рядом. Здесь и танцевальные номера, и маленькие скетчи, и даже целые представления разыгрываются в костюмах и резких, почти гротесковых, гримах.
Но во всем этом есть какая-то искусственность. И старая церковь св. Евстахия, что так органично вписывалась в живую суету огромного рынка, оказалась как-то в стороне, выглядит обиженной и еще более потемневшей.
«Дон-Жуан» Мольера поставлен в Комеди Франсэз молодым режиссером Жан-Люком Бутте. Спектакль современный, с новаторскими попытками. С завистью смотрю на огромные люстры с настоящими свечами. Пытаюсь их сосчитать — дойдя до ста семидесяти, сбиваюсь со счета. Живой огонь на сцене, как это замечательно! Думаю, французы не меньше нас охраняют свой любимый театр, настоящий исторический музей. Однако их не пугают горящие свечи, — как это театрально и празднично! А мы, в редчайших случаях, с трудом добиваемся разрешения на одну несчастную свечу!
Катрин Ферран, жена Руссильона, очень красива и эффектна в роли Эльвиры. Как всегда, поражает и восхищает сценическая речь французских актеров. В этом подлинное уважение к зрителю — не пропадает ни одна буква, хотя говорят очень быстро. Весь спектакль с одним антрактом, идет два с лишним часа.
По окончании — это дневное представление — Жан-Поль предлагает посмотреть еще один маленький спектакль в филиале театра. Катрин не может присоединиться к нам — вечером она опять занята в «Дон-Жуане».
Выходим на площадь. Машина Руссильона вполне отражает бесшабашный характер хозяина: вмятины на боках — видно, побывала в хорошей переделке. Он лукаво смотрит на меня: