точников освещения, где мужчина средних лет потирал руки, Лео подумалось: вот оно, дело всей жизни, вдохновение и признание, – для того лишь, чтобы столетие спустя кого-то назвали хорошей девочкой или хорошим мальчиком. Он знал: несмотря ни на что, Джордж Элиот, как и он сам, и кто угодно, хотела бы иметь читателя, у которого было бы больше общего с Гвендолен Хэрлит, нежели с тем, что происходит сейчас, с «хорошими мальчиками или девочками». Вы читали «Мельницу на Флоссе»… «Мидлмарч»… «Сайлеса Марнера»… «Даниэля Деронду»… «Адама Бида»… «Сцены из клерикальной жизни»… «Феликса Холта». Какое же произведение было истинным, подлинным испытанием? Число рук неуклонно уменьшалось, и, когда преподаватель, потирая ладони, произнес: «Ромола», поднялось лишь две или три. Хорошие девочки и мальчик в переднем ряду. Но и это не было главным испытанием: надо уметь сформулировать, о чем там написано и какие мысли и чувства вызвала книга. Преподаватель, довольный и радостный, начал рассказывать о религиозном нонконформизме.
– Пойду куплю зубную щетку, – сообщила Три, когда утренние лекции закончились. – Увидимся в общаге. Чищу зубы, понимаю – что-то не то, и утром поняла, что именно, получила открытку от сестры, Кэрол. Я по ошибке взяла ее щетку. Увезла не ту!
– Ну, теперь-то она твоя, – сказал Лео.
Они спускались по ступенькам факультета английского языка; одним Три радостно махала, на приветствия других безнадежно пожимала плечами.
– О, я этого делать не стану. Одно дело – чистить зубы щеткой, которую считаешь своей, совсем другое – когда знаешь, что она чужая. Не путай. Увидимся.
– В любом случае мне кое-что тоже надо, – сказал он. – Пройдусь с тобой.
– А, хорошо. Значит, ты ничего не читал.
– Чего именно?
– Ничего. Когда спросили, кто что читал из Элиот, ты не…
– Ах да, точно. Это было глупо. Как в школе. Кое-что из Джордж Элиот я читал.
– Ясно.
– Знаешь… – Но Лео осекся, подумав, во что ему обойдется откровенность. Лишь повторил: – Просто глупо.
– Не так глупо, как если бы все подумали, что ты вообще не читал Элиот, а этот семестр будет весь про викторианскую литературу. Мне очень понравился «Мидлмарч». И вообще я считаю, что Розамонда Винс права. Что плохого в том, чтобы хорошо зарабатывать?
– Я понимаю, о чем ты, – сказал Лео. – А вам что задавали для повышенных оценок?
– Знаю, к чему ты клонишь, Лео. – Вопрос явно позабавил Три. – Но все, что надо было прочесть, мне понравилось – это же просто задание, которое необходимо выполнить. Знаешь, что мы читали? «Похищение локона» [27]. Почти никому не понравилось, они не поняли, про что там. А мне – да. И до сих пор люблю. Так хорошо написано, знаешь, и цитаты заучивались сами. Как песня. «Знай, в нижнем небе духам нет числа» [28].
– Ты любишь литературу, – констатировал Лео.
Они шли по узкому проходу, испещренному широкими полосами светотени, между каменных стен. Стояла тишина; небо позднего утра приобрело глубокую синь.
– Конечно, люблю! – сказала Три. – Всегда любила читать. Нет ничего лучше. «И пробок жаждал хор бутылок-дев».
– Чего жаждал?
– Пробок. Это пошловато. Ну, «Похищение локона» же, Поуп. Не читал?
– Нет, никогда, – ответил Лео. – Мы читали Джона Стейнбека. Как-то не очень. А здесь будет очень.
– Да, это уж точно, – подтвердила она. – Будет очень круто.
– Однажды, – небрежно бросил Лео, – я таки тебе отлижу.
Улица была незнакомой, но, произнеся последнее слово, Лео понял: она не просто незнакомая, а неправильная – и он очутился на ней без предостережений и пояснений. Девушка, услышав его слова, спокойно продолжала идти, неся книги и тетрадь под мышкой. Он пребывал в уверенности, что говорил то же самое при схожих обстоятельствах, и женщина, не показывая изумления, принимала его слова и молча соглашалась, а иногда не воспринимала их всерьез, но без особенной неприязни. Да и этой растрепанной девочке с чудными зубами и насмешливой, небрежной повадкой наверняка говорили что-нибудь в этом духе. И вовсе не было нужды говорить: «Вообще-то мне сюда. Пока» – и быстро, не оглядываясь, сворачивать в одну из боковых улочек.
На ходу он так и не понял, как у него вырвалось то, что вырвалось, ответ, который не был ответом; точно из-под ног исчезла последняя ступенька лестницы. Мир вокруг него задрожал, затрясся, и, подумав об этом, он зажмурился. Тот день он посвятил Браунингу: сидя не в кресле, а за письменным столом, читая один монолог за другим, попутно делая заметки. То, что окно выходило на стену, помогало сосредоточиться. Лишь иногда напор и витиеватая манера поэта попадали в другое пространство, где значение уменьшалось, сталкиваясь с пустотой, и Лео обнаруживал себя в мире, в котором сказал едва знакомой женщине, ошибочно подумав, что они флиртуют: «Однажды я таки тебе отлижу», а она быстренько отделалась от него.
А за ужином оказалось, что он сидит недалеко от Три, – она, как всегда, с Клэр, но еще и с Томом Диком, Эдди и Люси, от дыхания которой пахло яйцами и которая поступила на теологию, чтобы попасть в Оксфорд. Он не слышал ни слова из того, о чем они говорили, – разве что обрывок фразы, когда резкий голос Люси прорвался сквозь общий гул: «Но я не понимаю – что он вообще…» и чуть позже: «Как мерзко и жалко», вот и все. Сомнений не оставалось. Разговор начался с того, что они пристально слушали рассказ Три, которая явно не придала инциденту значения, – но к тому времени, как унесли первое, все с восторгом слушали Тома Дика, а он выкладывал все, что знал. Вдобавок выходило, что Том учился не в одной школе с Лео, однако прекрасно его знает – так вот откуда? В оркестре вместе играли? Спортом занимались? Он наврал, что мать Лео служила у них экономкой? Кто знает – но у него получилось. Окружающие были захвачены его рассказом; с соседних столиков кто-то подсаживался, второкурсники или даже третьекурсники, и задавали, любопытствуя, вопросы, подперев головы локтями, поднимали палец всякий раз, услышав что-то принципиально важное. Только раз он услышал то, что говорит Том Дик, – последний определенно этого и добивался. Подали пудинг – Три отставила свою тарелку. Том Дик перестал приглушенно бормотать и быстро, отчетливо произнес: «Эти тихони – от них всякое можно услышать. И если ты не хочешь, я бы хотел попробовать…» Но раздался взрыв смеха, после чего Тому Дику и засмеявшимся мальчишкам сделали выговор. Люси пыталась приободрить Три, щедро изливая ей сочувствие, поглаживая плечи и ругая остальных. «Это не смешно, как вы можете, бедняжка Три, бедная моя…» Лео знал, что не стоило говорить ей того, что он сказал, но теперь он понимал еще и то, что он вежливо (и самонадеянно) намекнул Три на то, что она ему ровня. Она отказала ему, как отказывали до нее, но последствия отказа Три низводили ее в глазах окружения до девчонки из «простой» школы. Теперь она снова стала умной хорошенькой беспомощной девочкой с северным акцентом, той, кого следовало жалеть.
– Ты не будешь? – спросил мальчик, сидевший напротив Лео. Он не прикоснулся к своему пудингу, а все остальные уже поели. Остроглазый, проворный, копна черных волос, азиатское лицо. – Я бы съел. Не наелся ни капельки.
– Забирай. – И, путаясь в голенях, ступнях, спотыкаясь о длинную скамью, Лео кое-как выбрался из-за стола и быстро пошел к выходу. Повезет – сочтут больным.
Теперь он превратился в первокурсника, в представлении которого флирт – это когда говорят девушке, что хотят лизнуть ее в промежность. Чуть позже «лизнуть» превратилось в «засунуть палец», а через два дня придумалось и «можно понюхать тебя там?», а она быстро отвечает: «Не стоит, я утром как следует подмылась». Это преследовало его на улице, на студенческих вечеринках, на лекции по Диккенсу, в очереди за сэндвичами – где угодно. Девушки возмущались, давали пощечину, жаловались в деканат или просто пожимали плечами и шли дальше – как женщинам приходится делать всю жизнь. Неизменным в этих историях оставалось то, что все началось с Лео. Это он сказал такое девушке, и в мгновенно завязывающихся дружеских отношениях, в волнах теплого, довольного смеха именно он оставался на бобах, недоумевая и протестуя. Однажды, придя на ежедневный семинар, он узнал от деловитого и дружелюбного мистера Бентли, что с сего дня у него не будет партнера по занятиям, поскольку мистер Оллсоп – активный участник Христианского союза и Толкиеновского общества – решил, что станет заниматься с мисс Бриттен. Не то чтобы они с мистером Оллсопом успели особенно сблизиться, однако с ним можно было время от времени переброситься парой слов, скажем о том, как продвигается эссе по Мэтью Арнольду. Уж если и Тиму Олссопу сказали, что Лео спрашивал девушек, можно ли лизнуть их там, об этом теперь уже точно знают все.
Время от времени Лео встречал Тома Дика, который в эти дни именовался Томасом. В столовой, во дворе, пару раз на лестнице, на пути к комнате Эдди на втором этаже по той же лестнице, которая вела к комнате Лео. Том выиграл, хотя Лео понятия не имел, что играет. Всякий раз он презрительно смотрел на Лео; когда они равнялись, глаза его делались дьявольски веселыми, он молча расправлял плечи, обнажал влажные зубы в улыбке, или подобии улыбки, или подавленном смешке. Опускать глаза было уделом его друзей; Тома Дика всегда окружала толпа, смеющаяся над его остротами, впечатляющаяся сложенными за спиной руками и цветистыми рассказами об Индии и жизни в странном полуразрушенном доме в Йоркшире.
У каждого курса был изгой. Все отводили глаза, понимая, что на месте Лео мог очутиться любой из них.
Но самое главное – оказываясь в одиночестве в своей комнате, пытаясь вплотную заняться тем, ради чего здесь находился, то есть книгами и литературой, Лео обнаруживал, что мыслями возвращается к фразе, сказанной им Три. Точно так же он прокручивал в уме цитату из «Даниэля Деронды», бесконечно мучаясь вопросом; неспособный поверить, что слова, которые изменили все, исчезли. Те слова, которые он сказал девушке, показали, кто он есть и в кого может превратиться. Фразы – и та, и эта – никуда не делись. То есть «Красива ли она, или нет в ней красоты». И «Однажды я таки тебе отлижу».