Ну, теперь все кончено – а взамен у дома стояла мама с пакетами из «Сейнсбери». Вид у нее был озабоченный и усталый, но она казалась радостно возбужденной. Мама ждала у обшарпанных белых колонн, некогда призванных придать особняку аристократический вид. Завидев Блоссом, которая завернула за угол после долгой извилистой дороги, она воздела руки в знакомом с детства жесте «иди сюда, бедная моя» и спустилась по ступенькам навстречу старшей дочери. Теперь, рассказывая историю за кухонным столом, Блоссом поняла: маме тогда едва исполнилось сорок!
– Бедная моя, – сказала Селия. – Моя бедняжечка, девочка. – Обняла дочь и лишь тогда позволила Блоссом выудить из сумочки ключи, чтобы попасть в дом. – Твой отец… не говори ему. Он целыми днями всех учит, что надо делать, и обычно ошибается. Строго между нами.
Впоследствии Блоссом много размышляла. Все кончилось хорошо, напускать таинственность не было смысла: все собравшиеся за столом прекрасно знали, что впоследствии она вышла замуж за Стивена и родила ему четверых. А если бы речь шла о ком-нибудь из оставшихся трех детей Селии? Что бы ни думала Блоссом, эти самые оставшиеся полагали: совершенно точно нет. Слишком многое ставилось на их сестру.
Она довольно рано объявила, что нипочем не пойдет в университет. Она хотела другого – и знала, как этого добиться. В то время как школьные подруги утверждали, что главное для хорошей жизни – люди, а не деньги, Блоссом помалкивала. Она хотела жить там, где соседи
не раскатывают на крошечном, мощностью в две лошадиные силы, зеленом «ситроене» с надписью «Atomkraft? Nein Danke» [33]. И да, она в любом случае знала, что никто из Тиллотсонов не владеет немецким. Отец то и дело в негодовании воздевал руки к небу – но мама была на ее стороне. Что бы папа ни вещал о важности образования, Блоссом знала: в конечном итоге оно не потребуется.
Два года Блоссом посвятила Пирсу. Если она не выйдет за него замуж, придется искать такого же, да чтобы не имел ничего против, что ее бросил его коллега из брокерской конторы в Сити. Еще одного – невеликий труд, а вот третьего не так-то просто.
(Конечно, Блоссом не думала об этом именно такими словами, да и с мамой говорила иначе.)
И вот мать приехала, чтобы подержать ее за руку и осушить слезы.
– Не узнаю мою девочку, – сказала мама, когда они обе уселись на диван.
Блоссом и правда очень изменилась с того вечера в среду, когда Пирс пригласил ее пойти в бар после работы и выпить по стаканчику. Он привел ее в мрачноватого вида паб возле Судебных иннов [34], куда ходили исключительно клерки из адвокатских фирм. За несколько десятков лет заведение было прокурено почти дочерна; грудастая хозяйка с кислым лицом, облокотившись на барную стойку, жаловалась на жизнь двум завсегдатаям – обрюзгшим, с синими венами старым пьяницам, ушедшим на покой из своих стряпчих контор, но по-прежнему коротающим здесь вечера. Как только Пирс упомянул название паба, Блоссом тут же поняла: он знает, что здесь всем будет плевать на ее слезы.
– Что именно он сказал? – спросила мама, когда они с Блоссом устроились на тахте с кружками чая в руках. Дочь предпочла бы джин с тоником, но потом согласилась с преимуществами маминого предложения. А сказал он, что оба слишком молоды, чтобы строить подобные планы. Услышав эти слова, хозяйка в прямом смысле приподняла грудь с барной стойки неким гидравлическим усилием; потом, едва мать с дочерью ушли, она с удовлетворением и деланым недоверием принялась рассказывать об их невзгодах посетителям. Пирс не унимался. Мол, может, им на какое-то время расстаться? Может, Блоссом поймет, что ей нужен кто-нибудь более… подходящий?
Мама не поняла, что это значит. И, насколько ей известно…
– Ну же, мам, все ты понимаешь! Его дяде, Камберно, принадлежит половина Нортумберленда. Дом его родителей, квартира, которую они ему купили, дом в Девоне, много-много земли, мам, – я была полной дурой, полагая, что он не заметил…. не знал, что он гораздо лучше меня.
– Он другой, милая, не «лучше». Разве так можно говорить?
Но всего несколько дней назад Пирс ходил на скачки со своим приятелем Стивеном, а прошлым вечером папа его друга Марка позвал их на ужин в заведение Уайта, а потом они спустили в триктрак по сотне каждый. И так он жил все время после окончания школы – за исключением пары лет, когда встречался с Блоссом.
– Больнее всего то, – Блоссом снова разрыдалась, – что он считает, будто может найти кого-то в разы лучше меня. Эти ужасный Стивен и жуткий Марк: так и слышу, что они говорят: ну, для Эджбастона или Хэндона я вполне ничего, но уже в Хенли и тому подобных местах… – И тут Блоссом издала ужасные звуки. Она никогда не умела изображать в лицах, даже в школе не получалось смешно изобразить нелепого учителя, но тут она продемонстрировала матери то, что говорили Пирсу дружки: «Мы-ы-то думали, ты себе кого получше найдешь, старик». Они так и говорили – «старик». Правда-правда!
Вот теперь мама должна была произнести слова, которые от нее ожидались: что ее малышка достойна самого лучшего. Ведь материнский долг в такой момент требует именно этого, но мама сказала иначе – и ее слова так заинтересовали Блоссом, что она перестала плакать.
– Конечно, он и правда может найти себе кого получше, – сказала мама. – В этом и есть суть брака: кто-то снисходит до партнера, хотя мог бы найти намного, намного лучший вариант.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Блоссом.
– Взять нас с папой, – ответила мама. – Сколько мы с ним женаты – двадцать пять лет? И все это время я прекрасно знала: я слишком хороша для него. И могла найти себе кого-нибудь намного лучше.
Блоссом не знала, как на это реагировать: эти слова слишком рознились с тем, чего она ожидала, слишком посягали на территорию непроизносимого вслух.
– Папе это очень нравится, полагаю, – продолжала мама. – Он мирится с толикой ненадежности ради того, чтобы точно знать свое место.
Блоссом изумленно смотрела на мать.
– Я могла бы выйти за кого угодно, – сказала та. – Среди них попадались и весьма завидные партии. Но я выбрала твоего отца.
– Но мама, – возразила Блоссом. – При чем тут я и Пирс? Он посмотрел на меня и решил, что я – не его уровень. И выбросил, как мешок с грязным бельем. Он на мне не женится.
– Нет, – задумчиво сказала мама. – Не он – так другой. Увидев, что ты грустная и все стерпишь, даже оскорбления, он решит, что брак на основе этого – неплохая мысль. Я вот так и сделала – и в этом была моя ошибка.
– Я думала…
– Возможность обходиться с мужем или женой по-свински, – продолжала мама, – так соблазнительна: я буду дирижировать оркестром! Буду диктовать, что делать! Все будет по-моему! Пройдут месяцы и даже годы, и ты вдруг поймешь: на самом-то деле главный тот, кто безропотно произносит: «Прости меня, пожалуйста». Кто улыбается нелепой виноватой улыбкой, тот и позволяет «главному» диктовать свою волю. В эту ловушку попадаешь незаметно. Занося хлыст, ты полностью раскрываешься перед другим. Тайны остаются у того, кто закрывается, извиняется – и посредством этого берет власть в свои руки. Обещай мне, что никогда не станешь раскрываться. Пусть бьет, зовет идиоткой, а ты знай опускай голову и говори: да-да, милый, прости, я знаю. И выйдешь победительницей.
– Но, мам, все кончено, – сказала Блоссом. – Он больше не вернется, хоть я обпресмыкайся перед ним.
– С этим – кончено. – Мать поднялась с дивана и пошла на кухню. – Этот не вернется. Но следующего ты уже не упустишь. Это и есть твои кружки?
– Кружки? Что с ними не так?
– И тарелки. Они ужасны! – прокричала она оттуда. – Как ты вообще могла их купить? Иди-ка сюда, взгляни – это не рисунок, это переводная картинка, и она уже стирается!
Первое, что сделала Блоссом следующим утром, – позвонила на работу и сказала, что очень больна и не сможет прийти. Да, наверное, на Пирсе свет сошелся клином, ну и ладно. Мама спала в комнате Блоссом: она вызвалась лечь на полу, но ковер совершенно отсырел, и в конце концов они с Блоссом кое-как уместились на кровати. Аннабел так и не попалась им на глаза. Мама и Блоссом легли до того, как она вернулась домой, и перед сном слышали, как та шумит на кухне – готовит себе «Алка-Зельтцер», который обычно пила на ночь, а утром – ее нетвердые шаги по своей спальне, кухне и коридору и частые восклицания «о господи»; наконец она захлопнула за собой дверь. Тогда они смогли встать с постели. Мама не хотела встречаться с соседкой дочери.
И после звонка в офис началось: они ходили по Тоттенхэм-корт-роуд, в магазины «Хилс» и «Хабитат» и в прочие магазины товаров для дома. Начали с кружек: набор из четырех штук, изящно расписанных японскими иероглифами. Очень мило с маминой стороны. Но за ними последовали тарелки и набор из шести вилок и столовых ножей, а еще два разделочных, очень острых: один, поменьше, для овощей, а вторым можно даже разрезать на куски цыпленка. «Допустимо выглядеть чуточку отчаявшейся, – твердо сказала мама. – Но необходимо уметь готовить курицу!»
– Ой, мам…
Блоссом и впрямь ощутила приятное отчаяние. Неужели папа велел ей потратить на Блоссом такую кучу денег? Но тут мама сказала нечто совершенно из ряда вон: за одну ночь она поняла то, что самой Блоссом должно бы прийти в голову давным-давно, – ей срочно нужна новая кровать.
– Ну, мам, – кротко сказала Блоссом, – мне она не по карману.
Кровать на съемной квартире, просевшая и с матрацем, начавшим трескаться посередине, была просто ужасна: вот так ей не повезло. Конечно, требовалась новая: кажется, Блоссом и в голову не приходило, что она этого заслуживает.
Но спустя десять минут, когда ни ей, ни маме не глянулся ни один матрац в «Хилсе», мама договаривалась о сроках доставки и протягивала новенькую кредитку. Блоссом глазам не верила, пока мама вскользь не сказала: «Отдашь как-нибудь потом», и она сдалась. Стоила кровать больше трехсот фунтов: она и помыслить не могла, что когда-нибудь решится отвалить такую кучу денег сама. Узнав, что мать раскошелилась на новую кровать для Блоссом, отец устроил сцену. (Теперь-то дочь его понимает.) После того как они вышли из магазина, Блоссом неожиданно расплакалась – правда, ненадолго, и за это время пришла к неизбежному выводу, что не в силах себе представить, как можно так презирать супруга, – ей, Блоссом, такое и в голову не придет.